Михаил Алексеев - Наследники

«От солдат и комсомольцев третьей роты Селивану Григорьевичу Громоздкину. Выздоравливай поскорее».

Слово «комсомольцев» было написано по настоянию Рябова, который полагал, что Селивану приятно будет знать, что о нем заботится и комсомольская организация. А если сказать по-честному, Петеньке хотелось, чтобы Громоздкин увидел первые шаги нового комсомольского вождя роты: ведь Петеньке не терпелось хоть чем-нибудь только бы поскорее проявить себя в такой непривычной для него роли. Все эти дни он страшно мучился оттого, что положительно не знал, с чего начать свое «руководство», а обратиться за советом к секретарю комсомольского бюро батальона почему-то стеснялся. Иван Сыч не догадывался о маленькой Петенькиной хитрости, но и не возражал против текста на их скромной посылке: в данном случае он целиком полагался на грамотея Рябова.

Передачу для Селивана приняла вышедшая дежурная сестра — по слухам, невеста Андрюши Ершова, — а к самому больному не пустила. Тогда Рябов и Сыч решили, что дела их товарища все еще плохи. Они долго сидели в приемной и молчали, не зная, что им предпринять.

Наконец из той же двери, за которой скрылась сестра, вышел человек.

Петенька и Иван подняли головы и увидели сумрачное, постаревшее лицо своего взводного командира Ершова. Не заметив Рябова и Сыча, Ершов вышел на улицу.

Вскоре показалась крупная фигура Добудьки. Он тотчас же увидел молодых солдат.

— Що, хлопцы, не пускают? — спросил он, присаживаясь рядом с ними. — Такой несознательный народ эти медсестры, ты хоть плачь, а они все равно не пустят. Это уж точно!

— Вас вот впустили, товарищ старшина…

— Попробовали б меня не пустить! — погрозил кому-то сердитыми своими очами Добудько, кивнув на дверь. — Я б тогда…

Старшина не сказал, какое страшное дело совершил бы в том случае, если б его не пустили к больному, а поспешил рассказать солдатам о состоянии Громоздкина:

— Плохо, хлопцы… Трижды терял сознание… бредил. А зараз опять в жару весь. Не довелось мне и Ершову с ним побалакать. Стонет… Ничего, не пугайся, не пугайся, хлопцы. Выдюжит! Солдат от болести не умирает. Только от пули да осколков, ежели они до сердца или кишок коснутся… А от простуды не умрет, ни! Это уж точно!..

Добудько говорил, а не спускавший с него своих испуганных глаз Петенька Рябов видел, как по многократно сеченному лютыми полярными ветрами лицу старшины пробегали тени. Добудько тихо продолжил:

— Моя жинка оленины прислала. Здорово помогает. И еще щось…

Составив новый план работы, майор Шелушенков понес его на утверждение заместителю командира полка по политической части подполковнику Климову. Пропагандист приблизился к кабинету в тот момент, когда из него выходил лейтенант Ершов. Командир взвода мрачно глянул с высоты своего великолепного роста на майора и, посторонившись, молча пропустил его в дверь.

Оказалось, что Климов и сам собирался вызвать пропагандиста.

— Вот хорошо, что вы пришли, Алексей Дмитриевич. Садитесь, пожалуйста. — Замполит вышел из-за стола навстречу майору и пожал его короткопалую пухлую ручку.

— Я вот новый план…

— Хорошо. Оставьте его у меня. Я потом посмотрю.

— Слушаюсь… И слушаю! — натянуто улыбнулся Шелушенков.

Он тотчас же понял, что речь пойдет о солдате Громоздкине, и пытался по взгляду и жестам Климова определить, как сложится эта беседа. Важно было уже в самом начале выбрать для себя наиболее выгодную позицию. Однако, к немалому огорчению Шелушенкова, сразу понять намерения подполковника ему не удалось.

Климов начал издалека и вполне миролюбиво:

— В прошлом году я провел отпуск в своей деревне, на Орловщине. И вот уже перед самым моим отъездом приходит знакомая колхозница и говорит: «Хоть бы вы, Федор Николаевич, в армию взяли моего Митяшку. Совсем от рук отбился, сил моих нет!» — Климов потер седые виски. — Вероятно, и вам, Алексей Дмитриевич, не раз приходилось слышать подобное. Видите ли, с армией у нас нередко связывают надежды вывести молодого человека в люди, поставить его на путь истинный. Неплохая репутация у Советской Армии, не правда ли?.. По вашим глазам я вижу, Алексей Дмитриевич, что вы хорошо слушаете, соглашаетесь, только не понимаете, к чему эта сентенция, это открытие давно открытых Америк?.. Ведь правда? — спросил Климов со своей полуулыбкой, мешающей собеседнику понять, в каком настроении пребывает в данную минуту замполит.

— Признаюсь, да, — сказал Шелушенков, досадуя за это на Климова.

— Ну конечно, — продолжал замполит, оживившись. — Однако простите мне мою слабость, но я считаю, что иногда невредно напомнить людям о некоторых бесспорных положениях.

Климов вернулся к своему креслу, уселся в нем поосновательнее, и Шелушенков понял, что главное, для чего хотел вызвать его замполит, начнется только сейчас.

И Шелушенков не ошибся.

Климов закурил, нервно отбросил коробок со спичками и говорил уже до тех пор, пока полностью не высказал то, что, по-видимому, сильно волновало его:

— Из армии люди возвращаются другими, лучшими, чем они были. И это, конечно, очень хорошо. И мы, командиры и политработники, вправе гордиться этим. Но бывают и такие случаи… — Климов сердито раздавил в пепельнице окурок, хотя лицо его по-прежнему светилось простодушием. — Бывают случаи, когда хороший парень, придя в армию, вдруг попадает в неумные руки человека… холодного, черствого, который, забывая о духе устава, помнит только о его букве.

— Такова уж участь командиров, товарищ подполковник. В глазах молодых солдат они всегда черствы и даже жестоки, — осторожно заметил Шелушенков. — Но ведь армия не институт благородных девиц. По правде говоря, мы с вами, например, очень много занимаемся уговариванием там, где полезнее было бы применить власть. В прошлом вы учитель. Вероятно, ваш метод хорош… для учеников первого класса. Но для солдат он едва ли пригоден. Солдат не первоклассник.

— Согласен с вами, — заговорил опять Климов. — Действительно, я иногда забываю, что, кроме убеждающих слов, у меня есть еще и высокие дисциплинарные права. — Лицо Климова становилось все суше и сумрачнее. — Однако я никогда не откажусь от мыслей, только что высказанных мною. И мне очень жаль, Алексей Дмитриевич, что вы, политработник, не подумали обо всем этом, прежде чем предъявить солдату Громоздкину такие тяжкие обвинения, основанные исключительно на ваших беспочвенных догадках.

— Ах вон вы о чем! — протянул, притворно удивившись, Шелушенков.

— Да, именно об этом.

Лицо и вся фигура Шелушенкова изобразили крайнюю озабоченность и обиду. Он понял, что разговор предстоит серьезный, и решил защищаться по всем правилам искусства.