Михаил Алексеев - Наследники

— Пока нет. Но они скоро будут, — сказал лейтенант твердо. — Что же касается ЧП, как вы говорите, то я вот что скажу, товарищ капитан: за такие ЧП на фронте ордена давали. Солдат Громоздкин, рискуя жизнью, боевую машину спас и задачу выполнил. А его судить приготовились! — сердито выпалил Ершов, грозно блеснув глазами.

— Позвольте, позвольте, лейтенант! — строго остановил его следователь. — С чего вы взяли, что Громоздкина собираются судить?

— А разве нет? К чему бы это следствие?

— Ладно, — продолжал капитан уже миролюбивее. — Идите, лейтенант, домой и успокойтесь. А еще лучше займитесь своими служебными делами. Мы уж как-нибудь сами разберемся.

— А я попросил бы вас разобраться не как-нибудь, а по-настоящему! — Ершов выпрямился во весь свой громадный рост и направился к двери.

Проводив его взглядом, следователь улыбнулся: «Большего несоответствия фамилии «Ершов» внешнему виду ее владельца, пожалуй, нельзя и придумать!.. А впрочем, человек-то он ершистый…»

Через некоторое время следователь пришел к командиру полка. Лелюх сообщил, что назначенная им комиссия, а также он сам выезжали на реку и теперь уже с полной уверенностью можно говорить, что бронетранспортер рядового Громоздкина шел точно по следу других машин, которые проехали через реку раньше.

— Несчастье водителя Громоздкина было в том, — заключил Лелюх, — что он вел свой бронетранспортер последним, когда лед на реке уже в достаточной степени ослабел под тяжестью других машин и не мог выдержать машину Громоздкина. Вот и все. А что касается самого солдата, то я отдам приказ о награждении его нагрудным знаком «Отличный водитель» и буду ходатайствовать перед комдивом о более высоком его поощрении.

— Стоит ли спешить, товарищ полковник? Шелушенков приводит некоторые факты, надо бы их проверить. Ведь следствие еще не закончено.

— Это для вас. А для меня оно закончено, — сказал Лелюх, и лицо его сделалось вдруг задумчиво-строгим. — Хотите, Игнатий Арсеньевич, я поведаю вам одну быль, очень поучительную, на мой взгляд. Хотите?.. Ну так вот, послушайте. Дело было под Сталинградом, в первых числах сентября тысяча девятьсот сорок второго года… Время, как вы помните, было довольно жаркое. Служил тогда в нашем полку один лейтенант, хороший мой товарищ… то есть я знал его хорошо. Молод был, горяч… На одном из митингов или собраний — теперь уж точно не помню — старший адъютант батальона, ну, назовем его товарищ П., держал речь, а тот мой лейтенант что-то возразил товарищу П. И нельзя сказать, чтобы возражение было очень дерзким, но товарищу П. оно показалось почему-то ужасно подозрительным. Он в одну минуту решил, что перед ним либо провокатор, либо опасный болтун. И что же? Осудили моего товарища, на десять лет осудили. А потом, как водится, штрафной батальон. Может быть, и пропал бы ни за что ни про что. Да нашелся, на его счастье, умный человек — командир полка. Возбудил ходатайство о пересмотре дела лейтенанта. Оправдали, восстановили в партии, вернули награды, звание. И офицер прошел всю войну, ничем себя не запятнал. А сейчас уже и сам командует полком где-то в далеком гарнизоне, и, говорят, у него это неплохо получается…

— Да, случалось, конечно, и так, — вздохнув, сказал следователь, когда Лелюх закончил свою недлинную горестную повесть. — Но майор Шелушенков ведь искренне боится, как бы рядовой Громоздкин не оказался преступником…

— И товарищ П. искренне боялся! — ответил Лелюх. — Но кому от этого легче? Вы, очевидно, Игнатий Арсеньевич, хорошо знаете, что существуют на свете две непримиримые сестрицы: одну зовут Бдительность, а другую Мнительность. Характеры у этих сестриц разные, прямо-таки противоположные. При всем этом они обладают внешним сходством. Нередко вторая выдает себя за первую. И тогда эта милая на вид сестричка становится весьма опасной. Остерегайтесь ее. Вот все, что я имел вам сказать, Игнатий Арсеньевич! — Лелюх протянул следователю руку. — До свидания!

Когда Петенька Рябов узнал, что его вызывает военный следователь, он порядком перетрусил. За всю жизнь ни сам он, ни его мать, ни его родственники не имели дела со следственными органами. Никаких преступлений за собой он не чувствовал, надеясь и впредь воздерживаться от совершения таковых. И вдруг — к следователю, да еще военному!

«Что же я сделал такого, чтоб меня… — мысленно рассуждал Рябов, тщательно анализируя свои поступки за последние месяцы. — Может, сболтнул что лишнее, нарушил военную тайну? Язычок у меня не очень-то любит отсиживаться за зубами, мне и мама не раз указывала на этот недочет. Однако ж что я мог сказать такого? Конечно, ничего! Иначе мне не объявили бы две благодарности.

И потом — избрали комсомольским руководителем роты! Разве шуточное дело! Наконец, собираются в полковую школу направить — учиться на младшего командира… Нет, тут что-то другое», — решил Петенька, но успокоиться не мог до той минуты, пока не узнал, что к следователю вызывают и Сыча. Петенька обрадовался этой новости до неприличия и, очевидно, сам поняв это, принялся успокаивать Ивана:

— Пустяк какой-нибудь. Ты не волнуйся. Взысканий у тебя нет… Правда, благодарностей тоже нет, но это беда небольшая. Лучше уж пусть карточка взысканий и поощрений остается чистой с обеих сторон [14] На одной стороне такой карточки записываются объявленные взыскания, а на обратной — поощрения. , так-то оно спокойней. У Селивана хуже — его карточку наш старшина Добудько покамест заполняет только с одной стороны…

— Да что ты меня уговариваешь? — возмутился Сыч, с детских лет недолюбливавший Петеньку, хотя и не знал толком за что. Сыч не мог по достоинству оценить даже того факта, что в свое время в ребячьих драках Петенька нередко выступал на стороне Ивана. — Ну вызывает и вызывает. Нужно, значит!

— А что ты ощетинился? С тобою по-хорошему, а ты… — обиделся Петенька, и на кончике его веснушчатого носа, дрожа, стыдливо повисла прозрачная капелюшка.

Сыч, однако, промолчал. Он долго смотрел в окно своими круглыми зелеными глазами, а потом спросил почти враждебно:

— К Селивану в госпиталь пойдешь со мной?

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Пойду, если отпустят, — сказал Петенька, целясь обмусоленным, заостренным концом нитки в ушко иглы: к военному следователю он решил на всякий случай явиться в свежем подворотничке.

— Отпустят, я был у лейтенанта.

— Ты? У Ершова?

— Ну да… А чему ты удивился! Что тут такого?

— Ничего, — сказал Петенька и уже больше не заговаривал до тех пор, пока не привел свое обмундирование в надлежащий вид.

— В старину люди одевались во все чистое перед смертью. В рай норовили попасть… — грубо пошутил Иван Сыч.