Михаил Алексеев - Наследники

— Мама, а можно привыкнуть к человеку… так… не любя?

Мать поняла ее и обрадовалась:

— А отчего же, дочунюшка, нельзя, коли человек хороший? Свыкнется — слюбится. Так в старину-то говорили…

— Нет, мама, нельзя.

— Э-э-э, глупенькая! А ты думаешь, я за твово отца, царство ему небесное, по любви вышла? Где уж там! Поначалу вот вроде тебя противилась, чуть сдуру руки на себя не наложила. Да только тятенька, век его не забуду за это, снял со стены вожжи, выпорол меня как следует — да с тем все и кончилось. Двадцать пять лет прожили с твоим отцом душа в душу…

— Какое там душа в душу! Ругались постоянно. Разве я не помню!

— Э, доченька, а ты хочешь без ругани прожить, без скандалу?..

— Хочу, — сказала Настенька каким-то странным голосом. Мать повернула к ней лицо и испугалась: глаза дочери светились в темноте. И она тихо продолжала, как бы разговаривая сама с собой: — Вот поцеловал он меня… а я и ничего… ну ничего не почувствовала… Разве это так должно быть?..

— А ты успокойся, голубонька, да усни. Усни, моя золотая.

— Нет, маманя, не пойду я за него замуж. Ни за что не пойду! — сказала Настенька холодно и ушла в свою комнатушку. Мать слышала, как она снимала платье, укладывалась, долго ворочалась.

Настенька думала все о своем:

«А с другой стороны… Не оставаться же мне, в самом деле, без мужа! Разве я виновата в том, что Селиван разлюбил меня?.. И без меня на селе хватает вдов да старых дев. Их мужей и женихов на войне поубивало, а я — то с какой стати останусь одна? Дура, скажут, вот и все!.. Да, но ведь я не люблю Володю! Что же мне делать? Ведь ни капельки не люблю! Поцеловал, и… и… ничего. Хоть бы в груди закололо маленько, а то ничего!

А как же я буду с ним тогда… ну вот он, а вот тут… я? — Настенька чуть отодвинулась к стенке, как бы уступая место тому, кто получил бы право быть с нею вместе. — И все это будет, все это произойдет… и тоже ничего… ничего? Зачем же тогда все это? Зачем?.. Фу как стыдно!» — Настенька почувствовала, что вся горит, и попыталась перевести мысли на другое, но это оказалось уже невозможным.

Вот уже более часа майор Шелушенков сидел в кабинете военного следователя и давал дополнительные показания о чрезвычайном происшествии в полку во время последних ночных учений.

— Почему вы думаете, что рядовой Громоздкин мог умышленно вывести бронетранспортер на полынью? — спросил следователь после того, как Шелушенков со всеми подробностями нарисовал картину ночного ЧП.

— Об этом я пишу в заявлении. У меня с ним в свое время был не совсем приятный разговор.

— Вы хотите сказать, что солдат покушался на вашу жизнь?

— Я не утверждаю, но почему бы не допустить и такую возможность?

— Помилуйте, за что же? Неужели только за то, что вы хотели призвать его к порядку?

— Могло быть и так.

— Маловероятно.

— В моем лице преступник мог покушаться на нечто большее, чем просто на майора Шелушенкова…

— Загнав машину в полынью, водитель и сам рисковал быть заживо погребенным. Вы об этом подумали, товарищ майор?

— Подумал, — сказал Шелушенков, чувствуя, как воротник кителя становится ему тесен. — Возможно, Громоздкин надеялся в последнюю минуту выскочить из кабины на лед.

— Значит, выбросившись из машины прежде него, вы сорвали его замысел?

— Если такой замысел действительно имел место, то да, сорвал.

— Куда вы направились после катастрофы?

— Я был весь мокрый и, естественно, поспешил домой.

— И еще один вопрос. Вам и раньше, как вы говорите, личность Громоздкина казалась подозрительной, ненадежной. Почему же вы решили во время учений ехать в его машине?

— Поэтому и решил. Мне хотелось получше присмотреться к нему.

— Ну что ж! — Следователь встал. — Вы свободны. Извините, что побеспокоил.

— Еще одну минуточку, товарищ капитан…

— Я вас слушаю.

— Я, разумеется, был бы рад ошибиться в худших своих… Вы понимаете меня… Мне было бы куда легче узнать, что тут просто несчастный случай, а не преступление. Надеюсь, вы уже вызывали к себе солдата?

— К сожалению, я этого не мог сделать. Рядовой Громоздкин лежит в госпитале. У него двустороннее воспаление легких. Через полчаса ко мне должен прийти лейтенант Ершов. Ему известны подробности этого ЧП.

Шелушенков вздрогнул:

— Прошу вас, товарищ капитан, пока солдат не поправится… не давайте этому делу широкой огласки. Очень прошу! — встревожился он.

— Хорошо.

Шелушенков вышел. На улице было тридцать ниже нуля, но майору было жарко.

«А вдруг я действительно ошибся и ни за что ни про что оклеветал честного человека? Впрочем, почему же оклеветал? Я не утверждаю, я и следователя предупредил, что не утверждаю. И если мои предположения окажутся ложными, я буду только рад! А потом… Иногда полезнее перегнуть, чем… И кто же вздумает обвинить меня в этом?

Лейтенант Ершов должен прийти… Ну конечно, Лелюх и Климов. Это они поднимают сейчас таких… Как же, суворовец! Называют этого желторотого цыпленка наследником нашей боевой славы, традиций. Очевидно, для них и Громоздкин — наследник. Любят они так пышно величать молодых офицеров и солдат. Наследники бывают разные. Лишь тот достоин великого наследия, кто свято хранит его и приумножает… А эти Ершовы и Громоздкины… Как они? Ведь этот Громоздкин без году неделя в армии и уже что натворил! Чего стоит только одно его разглагольствование во время «атомной» тревоги! И вообще производит странное, весьма странное впечатление!.. Хорошо! Допустим, что я ошибся. Ну и что же? А кто из нас не ошибается? Покажите мне такого счастливца! А если мои подозрения оправдаются? Ведь все будут только благодарить… Каждый может ошибиться! Да, да, каждый!»

Между тем в кабинет следователя входил лейтенант Ершов.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — шумно поздоровался он и для порядку откашлялся. — Лейтенант Ершов. Прибыл по вашему вызову.

— Садитесь, лейтенант.

— Разрешите спросить, товарищ капитан, — начал Ершов, присаживаясь. — Зачем это к вам майор Шелушенков приходил? Я встретил его по пути к вам. Если речь идет о Громоздкине, то…

— Допустим. А что вы скажете о происшествии, товарищ Ершов? — спросил следователь.

— О происшествии — ничего, поскольку его не было. Сами посудите, товарищ капитан. Майор Шелушенков жив и невредим. Машина цела, учебная задача выполнена. Какое же тут происшествие? Правда, простудился солдат, но это все-таки не ЧП, — сказал Ершов, насупившись. — Жаль, конечно, Громоздкина — это настоящий…

— Какой же он «настоящий если постоянно нарушает воинскую дисциплину? Сколько у него взысканий?

— Два.

— А поощрений?

Наступила пауза.

— Что, нет?