Элигий Ставский - Камыши

Я выпил еще глоток, потому что и мы с Верой были в этом быстротечном потоке дня и ночи. Засмеявшись, Вера тоже отпила свою каплю, которая только смочила ее губы, сделав их набухшими и, должно быть, мягкими.

Воздух уже начал тяжелеть и мутиться, запах моря сделался острее, а берег, оказывается, чернел и поднимался совсем близко. Но нашу лодку едва ли можно было заметить среди этих волн, которые стали уже грозными. А ведь он был уже навеки моим, этот тщетно мигавший первыми огоньками берег, где был обрыв и где валялась та дырявая, та перевернутая и такая вдохновенная лодка, мимо которой проплывал когда-то, игриво подпрыгивая, рыжий и веселый катер-теленок, счастливый до умопомрачения.

Лодку прибивало прямо к пляжу. Большая волна уже подняла нас, стремительно понесла и тут же опустила на песок. И, кажется, мы добрались как раз вовремя.

— Ну вот, Виктор Сергеевич, — привязав лодку, разогнувшись, повернулась ко мне Вера. — Вот и…

— Нет, я провожу вас, Вера, — сказал я.

Она бросила на меня короткий взгляд и промолчала. Волна, разбившись, окутала ее ноги.

Я видел перед собой ее свитер и слышал за спиной уже не плеск, а грохот моря. Было влажно, серо, из столовой доносилось хриплое пение, за деревьями мигали освещенные окна, и над всей станицей разносился голос репродуктора.

Мы шли по убранным огородам и вдоль белых, будто вымазанных сметаной заборов. Вокруг нас висел дымный запах нагретой земли и дышащего навоза. Может быть, собирался дождь, потому что воздух казался плотным и белесый сумрак затягивал небо, на котором еще недавно можно было различить далеко мерцавшие звезды. Теперь уже и домов не стало видно, хотя, наверное, где-то совсем близко была дорога: по стволам деревьев слабым пятном иногда скользили лучи фар и доносилось клокотание моторов. Я не понимал, сколько мы прошли и где мы были. Моря совсем не стало слышно.

Наконец Вера остановилась. Скрипнула калитка, и мы вошли в сад, в середине которого стоял низенький домик с острой темной крышей и двумя горящими крохотными оконцами. Нагнувшись перед широкой глухой дверью, возле которой была врыта лавочка, Вера пошарила рукой по земле, отыскала какую-то проволочку и, продев ее между косяком и дверью, приподняла щеколду. Пахнуло сырым запахом погреба и густым ароматом яблок.

— Вы были правы однажды: бабушка почти не слышит, — сказала Вера, открывая еще одну дверь. — Стучать бесполезно.

Вспыхнул квадрат света, и мы оказались в низенькой, загроможденной мебелью душной комнатке, в центре которой стоял большой накрытый клеенкой стол с банкой белых астр. В углу зеленого с выпиравшими пружинами плюшевого дивана сидела или спала худенькая, с белой головой, удивительно маленькая старушка.

— Бабушка, милая, дорогая, упрямая, — наклонилась к ней Вера. — Не надо, ну не надо же меня ждать. Видишь, ты уже спишь.

Старушка пошевелилась и выпрямилась.

— Как же тебе не стыдно, Верочка, — обиженно произнесла она. — Зачем ты опять спрятала от меня папиросы? Я ведь хотела выкурить только половинку. — Она сделала движение, чтобы встать, и посмотрела на меня. — А мне показалось, что это Сережа, что он уже вернулся из экспедиции.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Пойдем, я дам тебе молока и постелю. — Вера осторожно взяла ее под локоть, приподняла и увела за ситцевую занавеску, очевидно, в комнату, смежную с этой.

Пахло истопленной плитой и ветхими вещами. В углу матово зеленел игрушечный экран телевизора, на котором стояла керосиновая лампа на высокой начищенной подставке. Я слышал торопливое стрекотание большого старинного будильника и смотрел на висевшую под потолком лампочку, которая то вспыхивала, то вот-вот хотела погаснуть.

Скрипнули половицы, вернулась Вера.

— Вот здесь я и живу, Виктор Сергеевич, — сказала она и, скинув туфли, подложив одну ногу под себя, села на диван. Потом дотянулась до подоконника, взяла тарелку яблок и протянула мне. — Это из нашего сада.

Я поставил тарелку на стол и сел рядом с Верой.

Я давно растворился в этом удивительно мирном запахе теплой известки, истлевавших вещей и выдохшегося нафталина. И только слышал перестук квадратного полуржавого будильника, сухое поскрипывание всех его колесиков… Случайно, а может быть, осмелившись, я дотронулся до руки Веры, взял ее пальцы в свои, и тогда пропало уже все на земле. Меня в общем-то не существовало, а лишь одна моя ладонь, в которой лежала ее рука, только кожа моей ладони дышала и ощущала.

Рука Веры иногда словно вздрагивала, и я боялся, что она отнимет ее. А как я храбрился, когда закручивал себя, что способен обнять, запрокинуть ее голову. А все-то, что посмел, и то до конца не веря в это, держать ее руку в своей. Все, что посмел и чего мне было уже через край.

Я смотрел на нее, на близкую и чужую. Нет, только близкую. Я смотрел на нее не выдуманную, а реальную. Я смотрел на нее, и сейчас впервые за много дней ее умное, подвижное лицо снова показалось мне тяжелым, уставшим и уж никак не юным. Неожиданно очень ясно я представил себе каждый ее день: и как, потянувшись, глядя на росистый квадратик окна, она растапливала плиту, и как, уткнувшись в книгу, наклонив голову, тряслась в заплеванном семечками автобусе в Темрюк, слыша под боком гоготание придушенных в корзинке гусей или острый запах свежей, еще бившейся рыбы, и как тихонько сидела в окошечке почты, проворными тонкими пальцами перебирая пачки писем, чтобы заработать буквально на хлеб, и как уже вечером, с набитой авоськой, возвратившись в эту комнату, выкладывала на стол покупки, снова наливала в тарелки и уже торопилась встречать меня, и как, вскочив в лодку, со счастливой улыбкой, да, именно со счастливой, поглядывала на меня, радуясь нашей встрече, ветерку и морю.

Вера не отбирала свою руку.

Мою едва не разрывавшуюся душу давно заполнила вечность, цельная, круглая, бесконечная. Я повернулся, поднял голову, посмотрел на Веру и вдруг увидел, что ресницы ее дрожали.

— Почему? Почему, Вера? — спросил я. — Нет, мы должны, мы обязаны сегодня сказать друг другу все. Совершенно все, Вера.

Она отняла свою руку и встала.

— Я покажу вам наш сад, Виктор Сергеевич, — не глядя на меня, произнесла она. — Идите. Я сейчас…

Я вышел в сени, а потом в сад. Ночь. Совершенно красный, я такого прежде не видел, багряный, как заходящее солнце, между деревьями висел знак луны. Погасли два крохотных приплюснутых окошка. Мне послышалось, что звякнула щеколда. Я стоял и ждал, вдыхая донесшийся только теперь и ставший ясным настой сена. Я был землей, был запахом перегноя, был голой ветвистой яблоней. Потом что-то произошло со мной, стряслось с моим мозгом, с моими глазами. Я испугался самого себя: я стал видеть в темноте. Да, отчетливо, правда, не как днем, но все же видел, и даже далеко. Я разглядел забор вокруг сада, кусты возле него, дорожку, склонившиеся головки цветов по обеим сторонам ее, полуоткрытую калитку, веревку, натянутую между двумя деревьями, какую-то тряпку, висевшую на ней, ведро у стены дома, нет, это был маленький бочонок, воткнутую в землю лопату и лестницу, приставленную к стене, к чердачному окошку, из которого, наверное, и долетал запах сена. Предметы вокруг будто излучали свет. Я зачем-то взглянул на часы. Видна даже секундная стрелка. Стиснув лицо руками, я постоял, опустив голову, но когда открыл глаза, все было по-прежнему: все тот же необъяснимый, неземной сумрак. Что-то нарушилось во мне. Или что-то сдвинулось в природе. Наконец я увидел Веру. Она словно отделилась от дома и теперь, как тень, неслышно двигалась между деревьями.