Элигий Ставский - Камыши

— Поехали. Жми. А думали, засветло обернемся.

Я сидел на скамейке за его спиной, напротив меня — милиционер. Машина разворачивалась. Теперь отсветы костра были видны только в зеркальце. Фары обшарили камыш, выхватили какую-то изгородь, угол дома, окно с розово блестевшим стеклом, стену холодильника и, нащупав дорогу, метнулись вдаль. Шофер перевел скорость, и не стало ничего, кроме бежавшей серой грунтовой полосы.

Я еще пытался вглядываться в стекло и что-то увидеть. Ордынка исчезла, словно проглоченная.

Мы ехали жестко, на бешеной скорости и прямо в непроглядную черноту, поднимая каких-то спавших у дороги птиц. И ехали мрачно. Действительно на похороны.

Очень странную, тревожную и неожиданную вещь сказала Кама о Степанове, будто все это по его наговору. Не хотелось бы, чтобы ее слова даже отчасти, даже в чем-то были правдой. Наверняка она выпалила это от беспомощности и отчаяния. Выкрикнула от боли, не сознавая что. Не мог Степанов быть слабым, запутавшимся человеком. Он же проверен войной… Но, пожалуй, я ничего ровным счетом не понял на этой Ордынке, так все это мгновенно случилось. Даже Кириллов и Румба остались загадкой. А уж Кама, Прохор, Симохин — тут и говорить нечего… Симохин — убийца? Невозможно представить себе. Несколько часов назад я сидел с ним за столом, слушая его почти детскую душу.

И Прохор убийца? Кама соучастница?.. Как во все это поверить? И я тоже оказался уже в чем-то замешанным… Я вспоминал все, что случилось со мной в Ордынке, и старался намыть в себе хоть крупицу юмора. Не получалось…

— А вам переночевать в Темрюке негде? — повернулся ко мне Бугровский, когда мы потряслись уже с полчаса. — Знакомых нет?

— Что-нибудь придумаю, — ответил я ему, хватаясь за кресло, чтобы не упасть на очередном повороте. — Устроюсь.

— Редактора… Нашего редактора районной газеты, случайно, не знаете?

— Нет.

— И в райкоме тоже никого?

— Нет.

Он кивнул мне и отвернулся.

Машина как будто взлетела — пошел асфальт. Что же такое эта Ордынка? Неужели действительно я в чем-то виноват перед Камой? И ведь что любопытно, еще и как: моя прямая дорога на эти лиманы, в Ордынку, началась-то, оказывается, прямо с аэродрома в Ленинграде! Вот откуда еще! Ну да. Я махнул Оле рукой, посмотрел в спину Петьке Скворцову, поднялся по трапу и сел точно на указанное в билете место. А дальше все пошло словно само собой: и Костя, и Дмитрий Степанов, и косари, и Ордынка, и Прохор, и Кама, и Симохин, и Бугровский. От меня ничего уже не зависело. Случайность? Как знать… Стоило только взять свой рюкзак, выйти из дома, и вот тебе — на! И сам я уже был вовсе не наблюдателем, а тоже действующим лицом. В эту минуту особенно, так меня швыряло и подкидывало на каждом ухабе.

Впрочем, Ордынка, пожалуй, началась с Кости. А может быть, с Оли и ее психиатра. А вдруг еще с сорок третьего года, с Миуса, когда я впервые узнал вкус этого моря и вот по каким-то неведомым мне законам теперь снова должен был вернуться сюда же, чтобы зачем-то повторить этот круг, проделать его заново, словно все, что было со мной за эти двадцать четыре года, не имело значения? Опять все сначала. Одна и та же точка отсчета. А что произошло за эти двадцать четыре года?.. Но тогда меня поджидала в Ленинграде вымершая квартира, а теперь красивая женщина, веселый телефон и никелированная пишущая машинка. Круг на круг не приходится.

В сорок третьем меня вытащил из моря Степанов. Теперь его уже не было в живых. А мое путешествие торжественно заканчивалось в милицейской машине, за спиной следователя и рядом с милиционером. Почти под конвоем. Со стороны это забавно и, может быть, поучительно. А сама-то жизнь осталась от меня закрытой как будто высокой стеной камыша. И вот, не найдя Степанова, обратно с ветерком и комфортом. И еще с полиэтиленовой пробиркой на память.

Откуда пойдут на кладбище? Из дома или из инспекции? Очень плохо, если известили Костю, если послали телеграмму, а там ее, не вскрыв, отнесли в больницу…

Как я ни пытался думать о чем-нибудь другом, на меня все же начал наплывать завтрашний день, предстоящее печальное свершение, когда я увижу Дмитрия Степановича уже в гробу и, может быть, узнаю его, вспомню молодого. Как прийти, как представиться его жене? Как объяснить, кто я такой? Мне следует быть там пораньше, чтобы, возможно, чем-то помочь, что-то сделать на кладбище или в доме. В таких случаях для всякого найдутся пусть мелкие, но важные поручения. Куда-то сбегать, что-то организовать, купить. Загс, бумаги, гроб, справки, могила, венки… К тому же там, кажется, еще и внук. Как странно, что рождение и смерть человека сопровождаются обилием бумаг. Надо полагать, что похороны приняла на себя инспекция… Возможно, будет Глеб Степанов, если он уже не в Японии. Но лучше бы нам с ним не встречаться, и не только завтра, а никогда. Адрес Дмитрия Степановича придется спросить у Бугровского. Наверное, в Темрюке, как и везде на юге, встают чуть свет… Я попробовал представить себе жену Степанова, а потом и дом, в который войду, и снова почувствовал свою, может быть даже и выдуманную, вину оттого, что эта пробирка с лекарством так и осталась в моем кармане. Вдруг это был самый обычный приступ, который могла снять одна-единственная такая таблетка, но я опоздал, не догнал?..

— Темрюк, — тронул меня за колено милиционер. — Приехали.

Я поднял голову и увидел в небе щемяще одинокую красную лампочку, которая предупреждающе сигналит самолетам. Мы уже ворвались в улицу и под редкими тусклыми фонарями отчаянно газовали мимо мелькавших заборов и черных окон, шарахаясь от ям, облаиваемые собаками.

— Вообще-то я мог бы устроить вас до утра у себя, место найдется, — повернувшись ко мне, точно извинился Бугровский. — Тем более что мне еще протокол на вас оформить нужно. Но, понимаете, жена беременная, а у них в таких случаях погода капризная. Тут осторожно надо. Как считаете?

— Конечно, конечно, — ответил я.

— А сколько еще будете в Темрюке? — спросил он.

— Думаю, что день-два.

— В новую гостиницу, — приказал он шоферу. — Попробуем там.

— Бусделано, Борис Иванович, — кивнул тот, еще ниже склонясь к рулю.

Гостиница была темная. В ответ на бесцеремонный и долгий стук Бугровского за стеклом двери наконец забелело чье-то лицо. Человек смотрел не на нас, а на газик.

— Чего? — Он был босиком и поддерживал видно только сейчас натянутые брюки.

— Спишь? Милиция. Начальство где? Есть кто-нибудь? — Потом, когда мы уже были в вестибюле и к нам вышла какая-то заспанная, испуганная женщина, Бугровский стал мягче. — Устроить надо. Товарищ к нам в прокуратуру из Москвы приехал. Бронь райкомовская есть?

— Ой, да ничего. Ну, иичегошеньки-ничего, — развела она руками. — Вот только если швейцар местечко уступит, — и показала на стоявший тут же диван, на котором валялась скомканная простыня.