Элигий Ставский - Камыши

— Уступит, — заявил Бугровский. — Опять, наверное, нетрезвый? Уступишь? Товарищ устал с дороги.

— Ага, ага, — засуетился тот, сейчас же убирая простыню. — Не ночевать же в траве? А тут еще люкс почище. Поддувает. Тут — ууу! Комлект сейчас новый. — И он поспешно ушел куда-то вслед за женщиной.

Я сел на диван. Свет падал откуда-то с лестницы.

— Ну вот, все, кто надо, и в Темрюке, — потянулся Бугровский, сел со мной рядом и раскрыл захваченную им в машине папку. — Или завтра? Я ведь вас и задержать здесь могу.

— А это что же, самый настоящий допрос? Вы в чем хотите меня обвинить? — спросил я.

— Вас? — удивился он, заполняя какой-то бланк. — Да вы что?! Я ведь вас вслух не подозреваю. Ну и обидчивый вы народ! Нежный прямо народ, хоть не дуй. В Ленинграде медь у вас прописка постоянная?

— Вы же смотрели мой паспорт.

— Да, верно, — засмеялся он как бы над своим промахом. — И распишитесь вот здесь, что будете говорить правду. Чистая формальность.

Я молчал, стараясь понять, что все же ему от меня нужно.

— А не подпишетесь, приглашу двух понятых и заведу дело.

— Ладно, — я взял ручку и расписался. — А вообще, уважаемый Борис Иванович, я вам вот что хотел сказать… Впрочем, поздно…

— Нет, нет, — повернулся он ко мне. — Ведь мне и нужно, чтобы вы чистосердечно… ну зачем, как вы туда попали?

— Да нет, я не о том, — ответил я, уже жалея, что начал этот разговор. — Я вам хотел сказать, что Симохин… вряд ли… Тут, возможно, недоразумение?

— Да? А почему? Даже интересно. Профессиональное чутье на людей, может быть? Или что-нибудь веское? Факты собрали?

— Так мне кажется. Уверен. Чувствую, если хотите.

— Даже? Вот бы вы мне открыли ваши секреты! Ведь чувство у вас от каких-то сведений. Верно? Если материалистически…

— Видите ли, Симохин относится к такому сорту людей, которые и мухи не обидят. Это мои впечатления, если они вам пригодятся. Никаких деталей я не знаю.

— И даже убеждены? И даже поручиться за него можете? — заулыбался он. — Бывает… Вот это глаз у писателей! Прямо глаз — ватерпас. Значит, так: хоть сейчас за него голову на рельсы? И никогда не ошибаетесь в своих героях? А почему считаете, что мухи не обидит? Поделитесь, пожалуйста. — Он достал папиросы и закурил.

— Объяснить не могу. Еще не могу. Это, как бы вам сказать, человек музыку слышит или не слышит.

— Понимаю, — усмехнулся он. — Задеть меня хотите? А зря. Я ведь не из каких-нибудь о перов, а тоже человек с образованием.

— Видите ли, я почти убежден, что в данном случае — несправедливость.

— Но ведь не просто же так убеждены? А? Или просто так? Меня, понимаете, анализ психологии интересует. Давно, давно голову ломаю, Виктор Сергеевич. Вот может быть так, что человек прямо с пеной уверен, готов за свои убеждения другого даже с лица земли, а на самом деле он просто введен в заблуждение. Люди ведь, я по своему опыту знаю, очень здорово на красивый обман клюют, а потом даже на суде речи толкают, упорствуют. За свое цепляются. Вот же им показываешь: это — черное. Смотри! Продери очи! Черное! А они все равно свое: белое! Почему это? Может быть, человек вообще, так сказать, создан природой с изъяном? Своя вера вроде бы больше, чем объективная правда. Вера вроде бы заслоняет правду. Какая причина?

— Наверное, от неумения думать, — ответил я, удивившись сложности его мысли. — Оттого, что думать трудно. Повторять чужие слова легче. Впрочем, может быть, верить вообще легче, чем думать…

Мне показалось, я увидел в его глазах тоску.

— Вот именно: чужие слова легче, — кивнул он. — Но вообще-то вы правы: Симохин мухи не обидит. Тут верно. Ему мухи не нужны. Симохин деньги любит. И еще байки молоть, другим уши завешивать. — И, вздохнув, он уперся локтями в колени, согнулся и спрятал подбородок в ладонь. — Какой же еще к вам подход? Очень уж вы добренький… А вы знаете, что такое убийство на воде? Не дай бог. Никаких следов и свидетелей. Вот и попробуй… За что зацепиться? Я ведь на этой стадии все факты под себя гребу. Любого свидетеля. Потому и вас допрашиваю. А вдруг?! Ну вдруг чего-нибудь… Вот и вы войдите в мое положение. А у меня, доверяюсь вам, мечта: со временем в Краснодар податься…

Мне даже стало жаль его, так горестно он вздохнул.

— А тут еще сроки. Престиж района, — не поднимал он головы. — Прокурор ждет… А вот эти рыбцы опять же… Вы сколько пробудете в Темрюке?

— Завтра я уезжаю в Ростов, а потом — в Ленинград.

— Задержаться не можете?

— Простите, вы ведь, наверное, знаете адрес инспектора Степанова? — спросил я и расстегнул рубашку, чтобы закончить наконец этот разговор.

— Степанова? — переспросил он машинально, но тут же выпрямился. — Это уже интересно. Очень нужная нам фамилия. Так, так… А вы что, его знаете?

— Я к нему и приехал, Борис Иванович, — сказал я.

— Даже так?! Видите, а вы говорите, зачем писать протокол.

— Борис Иванович, я и здесь вряд ли вам помогу, — сказал я. — Меня просили в Ростове передать Степанову лекарство. Вот и все.

— Да? — как бы удивился он. — А кто просил?

— Один мой фронтовой друг. Рагулин Константин Федорович.

— И для этого вы… И лекарство есть?

— Да, — подтвердил я. — Даже могу вам показать.

Он взял пробирку и начал вертеть ее, разглядывая.

— Н-да-а-а… Очень был нужный свидетель. Вот кому повезло… Ну хоть немножко он нам помог… Адрес? — словно только сейчас вспомнил он мой вопрос и вернул мне лекарство. — Знаю, конечно. Но ведь его сегодня похоронили, Степанова…

— Как сегодня? — спросил я. — Разве уже сегодня? Завтра.

— А почему вы так удивляетесь? Даже не сегодня, а уже вчера, значит… Ну, подпишитесь здесь.

— Мне говорили, должны были хоронить завтра, — сказал я, еще надеясь, что он путает или сам точно не знает.

— Да, — зевнув, подтвердил он и посмотрел на часы. — Ох ты… Третий час… Думали, сын вроде бы из Москвы приедет. Ждали. А сына не нашли. Ну и жара, сами понимаете, — вздохнул он. — Вот мы в Ордынку ехали, а его как раз хоронили. Прямо из рук ушел. — И он неожиданно улыбнулся мне. — Был рад знакомству…

Я встал, когда прощался с ним, потом сел на диван. Степанова днем похоронили… По какой-то непонятной причине я буквально щеками почувствовал, что не брился. Именно эта нелепица пришла мне в голову. Мне хотелось умыть лицо ледяной водой…

По окну мазнули фары газика. Где-то в темноте шептал женский голос. Пришел швейцар, принес белье.

— Закурить нема? — наклонился он ко мне.

— Мне надо рассчитаться. Сколько я вам должен? — спросил я, протянув ему сигареты.

— Чего тут? — махнул он рукой. — За комлект. А если утром стаканчик поставишь — и ладно. На том и ладно. Может, и завтра ночевать придешь?

— Нет, завтра уже не нужно.