Элигий Ставский - Камыши

Старший вздохнул, а глаза застыли. На молодого до сих пор так и не посмотрел ни разу с той самой минуты, как увидел в конторе, а увидел — руки не подал, пробормотал что-то под нос. Даже не мог бы сейчас сказать, какой он по внешности из себя, не угадал бы его, если бы встретил. Только и знал, что носки синие. Это заметил сразу, даже кровь ударила в голову, что носки такие же самые, толстые, синие, как у Назарова в последний раз.

— Они, значит, думаешь, съели?

— Они, Дмитрий Степанович.

И старший опять уныло кивнул, а смотрел на лиман.

— А тебя, Петренко, начальник как сказал — с испытательным или сразу?

— С испытательным, Дмитрий Степанович, пока задержаний возле Ордынки не будет. А если будут, сказал, и комнату даст. Он так мне обещал.

— Так именно и сказал: у Ордынки?

— У Ордынки — сказал, Дмитрий Степанович. Куда, значит, мы и направляемся. — Достав пистолет, младший подержал его на ладони, подбросил, поймал. — У Ордынки.

— Так, так. — Старший повернул лодку на середину лимана. — Так ты уже сегодня поймать кого-нибудь хочешь? — И он подумал, что этот парень, дай ему волю, за свою комнату тут всех до одного переловит, кого на лимане увидит. А люди от этого еще злей станут и хитрей. От такого старания. Вот Назарова-то убили. — Уже в первый раз поймать, значит, хочешь?

— Хотел бы, Дмитрий Степанович, а как же — комнату мне обещал. — И молодой все взвешивал на ладони свой пистолет. — Я думаю, если ночь у Ордынки стоять будем, так и можно поймать. А тем более с вами.

— Можно, Петренко. А как же?! Все можно. — И Степанов правой рукой подкрутил газ, а левой снова поднял бинокль. — Как же, Петренко! — Он прибавил газа еще, и лодка дрожала, окутавшись дымом. — Тебя одного мы тут и ждали, Петренко. Без тебя бы совсем завшивели. Ну бери. Принимайся. И лиманы я тебе покажу.

Молодой не услышал, нагнулся:

— Что, Дмитрий Степанович?

— Я говорю: вот ты теперь и Симохина поймаешь. Всех сразу поймаешь.

Молодой засмеялся:

— Новый совсем, — и спрятал свой пистолет, а руками схватился за борт, так прыгала лодка. — Симохина! — крикнул сквозь брызги. — Ага, Дмитрий Степанович, — и вытер лицо, — Симохина!

— А не испугаешься? — Старший заметил водоросли и опять повернул к тростнику, чтобы пробиться через лиман. — Ну, ну, дай бог, Петренко. Тебе, молодому, это даже надо. Пожалуй, я тебе и устрою. Ночью тебе это устрою, услышишь дробь. — Он выровнял лодку, а мотор пригасил немного. — Узнаешь море.

— Чего? — не услышав, спросил молодой.

— Я говорю, на Ордынку идем, Петренко. Не утопи пистолет.

Теперь Степанов снова поймал в бинокль это светлое пятно, которое сверкало на той стороне лимана. Вгляделся и протер стекла, не поверив себе.

— Кама? — И коричневый его, высохший под этим солнцем лоб поднялся.

— Кто? — не понял молодой.

Старший, не отрываясь, молча, смотрел в бинокль. Потом положил его под ноги, снял кепку и ладонью вытер мокрую лысину. Парило. Да, похоже, что Кама. Она. И он вспомнил, что последний раз видел Каму на пароме в апреле, должно быть когда она уезжала на ту сторону, в Керчь. А рядом на ее чемодане сидел Прохор, весь черный, лицо обвисшее и пьяный больше, чем всегда, потому что провожал дочь насовсем. Так сам и сказал: «Насовсем. Нечего на лиманах ей делать. Чтоб комарье жрало. А я уж один. Не привыкать. Один, так один». Значит, вернулась Кама к отцу? Нет, не может этого быть. Побоялась бы, раз он ее сам из Ордынки увез. А тогда зачем же приехала?

Мотор снова наелся водорослей, заглох.

— Дай-ка, Петренко, — не поднимая головы, приказал Степанов, а думал о Каме. — Да нет, ту зеленую дай, начатую. Ближе давай, ближе, а то ребра болят и не выспался из-за тебя. Могли бы и позже выехать. Здоровье-то не бычье. И по такому солнцу. Даешь, что ли?

Лодка все еще медленно двигалась вдоль тростника, наконец зацепилась.

— Из местных женщина? От рыбаков? — Младший поднял канистру, протянул. — Кто она, Дмитрий Степанович? Красивая?

Старший хмыкнул, пожал плечами:

— Ты сперва комнату получи, а потом рот разевай. — Он опрокинул канистру над баком, налил бензину, завинтил крышку, отдал канистру. — Поставь, Петренко. — И потом еще строже: — Тут не бабы, а служба, Петренко. Стараться должен, раз тебе срок с испытанием.

Молодой кивнул:

— Если выдали пистолет, значит — серьезна. А если ночью, тем более. Но я-то стреляю — промаха не даю. И в темноте тоже промаха не даю. Это могу вам сказать спокойно, что промаха не даю. А не подъедем, если красивая?

Старший рукой снял с винта водоросли.

— А ну-ка возьми весло, оттолкни лодку. Не в тростнике же мне заводить. И учись соображать, Петренко. С первого дня учись.

Молодой встал, взял весло и оттолкнул лодку, потом, стараясь не сплоховать, повернулся и оттолкнул лодку еще раз.

— Так, Дмитрий Степанович?

— А скажу — не годишься, не возьмут. А меня о тебе спросят, Петренко.

— Понимаю, Дмитрий Степанович. — И опять уперся веслом в дно, толкнул лодку. — Понимаю, что вас спросят, раз я вам на смену.

Стена тростника оборвалась. Открылся узкий ерик. Старый дернул за шнур, чтобы завести мотор, и, когда поднимал голову, краем глаза увидел за тростником человека в лодке. Заметил и сжался весь.

В самом ерике вода была черная. Она там будто без глубины. Потом — ровная полоса зеленой: отражается тростник. Дальше — голубоватая, совсем голубая, как небо. И тот — в желтой клетчатой рубашке и удочка желтая, бамбуковая, — сразу же отвернулся, выпрямился и перебросил удочку. Но старший успел увидеть его лицо, узнал и почувствовал, как лениво забилось сердце. И вдруг вспомнил: мышеловка-то… Ну да, мышеловка-то осталась под кроватью взведенная. Вот ведь оно… И там пружина такая сильная, что может перебить Юрочке пальцы. И маленький совсем кусок сала. И даже если до деревяшки дотронуться, пружина сорвется, хлестанет, ударит Юрочку. Осталась там…

И молодой тоже услышал всплеск воды, увидел лодку. Но молодой не испугался — загорелся. Сразу же стал суровым, а глаза узкие. Весь деловой. Надулся.

— Эй ты там! Эй ты!

Спина не повернулась, а только поднялись плечи.

Тогда молодой крикнул громче:

— Эй, ну! Оглох? Заложило тебе, что ли? Инспекция мы, — и веслом подтолкнул лодку вперед.

Старший молчал, чувствуя больным боком твердую грань мотора. Ему следовало бы сказать: «Не ори, Петренко. Повежливей надо. Повежливей, Петренко». Но он все думал о своей мышеловке, которую ему надо было убрать. А то ведь пальцы тоненькие, слабые, раздробит все до кости — инвалид. А сам слушал, как кричит молодой, и вздохнул наконец:

— Не ори, Петренко. Не так нужно.

— Так видит же он, сволота, Дмитрий Степанович.

— А ты все равно не ори, человек ведь перед тобой, а не кабан. Не на охоту ты выехал. — Старший подтянул ноги, сел крепче и, не слыша своего голоса, спросил, ворочая сухим языком, а голос был слабый, чужой: — Кириллов? А, Константин! Эй, здравствуй, говорю, Кириллов. Ну как рыбка, ловится?