Элигий Ставский - Камыши

Только теперь спина ожила, стала длинной и тонкой. Повернулась голова. Лицо молодое и точно безносое, хотя нос был. Белые волосы спутаны и падают вниз так, что глаз не увидишь. Под ними просвечивает что-то, будто вода там.

— Газовали бы, что ли, на первой, Степаныч. Сазан тут ходит, дело ваше бумажное. Мешаете.

Лодки стукнулись. Удочка подпрыгнула вверх.

— И эй, притормаживай, а то веслом личность задену! — И повернулся к старшему: — Кто это, Степаныч? Вместо тебя теперь будет, что ли?

Старшему захотелось пить. Он высморкался, вытер пальцы о брюки.

— Новый, — и понял, что сейчас икнет, так перехватило горло, когда под корзинами заметил ружье. — Ну проверь рыбу, Петренко, — сказал зачем-то и подумал, что эту мышеловку надо было ему поставить под кровать поглубже. А теперь ничего уже не сделаешь. Автобус в четыре часа утра приходит. — Проверь, говорю, рыбу, Петренко. Чего ждешь? — И опять заглянул в лодку: — Что, Кириллов, подышать, что ли, выехал с похмелья? — А голос дрожал, сам понимал это. Понимал, а потому начал злиться на себя; и перед молодым неловко.

Парень забросил удочку, достал пачку папирос.

— Вроде бы, Степаныч. Лиман-то общественный.

— Что — вроде? Тебя ведь из магазина, от бочки с вином, не вытащишь. Зачем тут стоишь? Ну говори, говори. — А руку все же положил в карман, где пистолет, — хоть и день, а мало ли… — Что, Кириллов? Ты мне отвечай.

Тот хмыкнул, сплюнул.

— Жить-то, Степаныч, надо. На уху, значит, по бедности. Удочка, а ничего больше нет. Сеткой не балуюсь.

Старший прикурил, но увидел, что пальцы у него дрожат, и выбросил папиросу. Она пискнула на воде.

— Ну а Симохин где?

— Симохин? А где ему быть? В конторе. А вы чего, к нему?

Степанов почувствовал пот на лице. Вытер.

— Ну а права-то тебе, Кириллов, так и не отдают? — он снова взглянул на ружье.

— Да душа из них вон, Степаныч. В том-то и дело. А тогда чего бы я здесь делал и на Ордынке жил? Говорят, я машины калечу. А я пил и пить буду. А теперь еще больше. Знал бы, этих гадов придавил на дороге, вместе с прокурором. Я ж им на совесть работал. По шестнадцать часов за баранкой. Кабина-то — печка. Ну и выпью. Так если б раздавил кого… А теперь Назарова шьют. Нашли виноватого. — Он откинул волосы; глаза без цвета и не мигали. Навыкате, как у пойманной рыбы глаза, и водянистые от запоя. — Как будто я его шлепнул — Назарова. Ну, гады!.. А ты ж меня видел в тот вечер, Степаныч. Видел?

Старший молчал, а шнур от мотора держал в руке, чтобы дернуть скорей. От греха чтобы.

— Ты ж видел, я у самой Ордынки ловил. Можно сказать, у причала. И косари меня видели. Мне с косарями очную ставку делали. Но те косари тоже что-то темнят. Я сказал, Степаныч, чтобы и с тобой мне очную сделали. Я у Ордынки стоял, у тростника, а вы с Назаровым вместе проехали. Один за другим. Было? Ну помнишь?

Степанов вздохнул. На всякий случай взглянул вдоль тростника. Сетей, ясное дело, не видно. Не для этого тут шофер, надо думать. Не для того Симохин сюда поставил. А если и есть сети, так разве увидишь, так теперь ставят.

Молодой, пригнувшись, осматривал рыбу. Хотя и осматривать-то нечего было: окушки, подлещик, сазанчик на полкило. Сразу видно, что с удочки.

— А тебе, Степаныч, что пришивают? Косари говорят, будто проспал ты Назарова. Верно? И тебя, значит, на старости лет на суд потащат. Так понимать надо? И тебя на скамью?

— Ну ты, Кириллов… не твоего ума дело. Из моря мы все едим: и старый и малый. Так что и отвечать за море всем надо. И ты меня на политику не бери. Демагогия.

— Так я и говорю, Степаныч. Им ведь виноватого не найти, а суд устраивать надо, раз человека убили. Вот они теперь козла себе и подбирают, И ты, видишь, тоже виноват, по-ихнему. Вот, Степаныч. Житуха наша с тобой выходит одинаковая. На одной скамье скоро будем.

— Так едем, Петренко, что ли? — спросил старший. — Тут ясно, что с удочки эта рыба. Законная. Сетей вроде бы нет.

Молодой выпрямился и тоже взглянул вдоль тростника. Потом опять наклонился над лодкой, поднял корзину.

— А это у вас зачем? — и показал на ружье, и потянулся уже к ружью, под корзину. — Вроде не удочка.

Старший что было силы рванул шнур на себя. Мотор зарычал. Лодка дернулась и пошла. Молодой инспектор схватился за воздух, но не упал, успел сесть.

«Заметил все же, дубье, — подумал старший, поворачивая лодку на противоположную сторону лимана. — Теперь не отвяжется». А сам еле сдерживал дрожь и не мог успокоиться, так испугался. Боялся теперь. После той ночи, когда убили Назарова, даже столба на берегу стал бояться.

Впереди заметались утки. Захлопали крыльями по воде, понеслись, разгоняясь, чтобы взлететь. Лиман побежал навстречу.

— Задержать его надо! — сквозь треск мотора кричал молодой. — Проверить надо, кто он! — Вода попадала ему на спину, но он так и сидел, только чуть согнулся. — Он кто будет? Куда уезжаем? — И словно хотел рвануться к мотору, повернуть лодку.

Старший смотрел мимо него:

— Прямо сиди. Не болтайся, Петренко.

— А ружье? Ружье у него зачем?

Теперь старший убавил мотор, выровнял лодку, когда увидел, что отъехали далеко, выстрелом не достанешь. И кашлянул, чтобы успокоить себя.

— А ты вот что… Ты повежливей должен, Петренко. С уважением должен, если подъехали. Не пойман — не вор, а такой же гражданин, как ты. «Здравствуйте, — надо сказать. — Ну как рыбка клюет, как погода?» А потом проверяй деликатно, без обиды, Петренко. Не задевай. Так надо. Служба тут не твоя, а государственная. И ты, значит, человек государственный. Ты понял? Ты это запомни, Петренко.

С той самой минуты, когда они наткнулись на лодку с шофером, старший почувствовал себя совсем плохо, такие теперь стали нервы. Значит, и правда, повезет Симохин рыбу. И ночь им не спать, а дежурить, с вечера забившись в тростник, следить, рисковать собой. Молодой не согласится уехать раньше, дьявол его… Уехать совсем от Ордынки и спать себе дома, дьявол его… А Симохин не прост, потому что давно на подозрении, а не пойман. И, видно, он не один рыбу возит. День только начался, а уже шофера в лимане поставил. И место как раз то самое: как ни кружись, хоть по этому ерику, хоть по Горячему, хоть по тому широкому, который немцы вырыли, а все равно мимо проедешь. Каждый виден. Вот там шофер и удил. А теперь Симохину скажет. Именно. И там теперь шофера уже нет. Смотался. И выпивши, гад, уже с утра. На версту разило… Да уж… Да и то сказать, какая у этого шофера жизнь, если права отняли?..

Старший еще немного убавил скорость, оглядел пустой лиман и снова ощутил во рту горький вкус слюны. Достал из-под ног бутылку с водой, но не открыл, а подержал и поставил на место — нагрелась. Зачерпнул горсть воды из лимана, прополоскал рот. Потом вынул из-под лавки сумку, достал помидор, кусок колбасы и начал жевать, время от времени поглядывая вперед и поворачивая мотор. Так и сидел сам по себе. Даже когда поднимал голову, лица молодого не видел. Смотрел мимо. А видел только его ноги в коричневых парусиновых туфлях. На одном подошва сбоку отклеилась. Брюки черные, еще необтрепанные. Волосы на ногах такие же длинные, рыжие, как на груди. И носки… И надо же, чтоб такие похожие, синие. Как будто те же носки…