Элигий Ставский - Камыши

Так или иначе, но Темрюк теперь открывался мне зеленым простором понятных кварталов. Я уже без труда находил любое учреждение, совершенно как свой кивал знакомым на улицах и сам отвечал на их приветствия, иногда так и не припоминая, где встречал того или другого человека, выучил уже наизусть номера многих телефонов и даже впервые в жизни обзавелся личным литературным секретарем, которым добровольно заделался большеголовый Петренко, ставший в Темрюке если не моим другом, то уж во всяком случае самым частым гостем, пусть и не слишком разговорчивым, но зато, я убежден, искренним, а самое-то главное — обладавшим свежей, по-детски нетронутой памятью. Петренко откопал в инспекции и принес мне целую кипу докладных Дмитрия Степановича, в которых он предупреждал, что морю грозит оскудение, и настаивал на каких-то мерах. Это были копии, и теперь я обладал, можно сказать, чуть ли не полным собранием сочинений старого инспектора. И так же почти по-детски Петренко заранее боялся Глеба Степанова, который мог вот-вот приехать и «выпихнуть» его из дома на улицу. Иногда, созвонившись по телефону, мы ходили с Петренко на кладбище, чтобы постоять там над могилой Дмитрия Степановича, еще зеленой, поросшей травой.

— Н-да, лады не лады, — громадной багровой рукой почесав затылок, произносил Петренко, всякий раз как-то странно глядя на меня не то с уважением, не то словно присматриваясь.

Темрюк стал для меня своим, потому что вот уже вторую неделю я ходил по утрам не на почту, а в редакцию районной газеты. Вместе с гонораром это сулило мне чуть больше сотни в месяц. Для здешних мест это была сумма, а для меня в данной ситуации, пожалуй, единственный способ заработать. Стиснутый сразу тремя столами, задвинутый в самый угол, под плакат «Ни одного колоска не оставим на поле!», я довольно легко освоился, хотя и «плавал» в сортах винограда. Впрочем, мне и вменялись в обязанность только стилистика, литературная форма, диалог и замыслы, за остальное же я не отвечал. К тому же, как и обещал секретарь райкома, я был на «свободном расписании», и от меня требовалось не отсиживать часы, а думать, как «рассушить» газету и приблизить ее к читателю. Для райкома это было что-то вроде эксперимента под девизом «Писатель — в газете», но мне-то ведь надо было серьезно подумать о собственном времени, о том, кто я: газетчик или писатель и для чего здесь, о том также, что в новое дело придется вложить себя и тратить без жадности и, значит, в конце концов о том, что для машинки у меня останутся главным образом ночи. Не велика ли с моей стороны плата за эту ничтожную сотню? Не ошибался ли я?.. Правда, к этой сотне была еще и прибавка: я мог при желании кое-что сказать через газету и даже вдруг напечатать здесь, в Темрюке, на месте, хотя бы отрывки из своей повести о Степанове. Эта мысль все и решила. И не слишком весело, но я пошел в газету, прикинув, что уже первая неделя мне все скажет, а дальше ничто не связывает мою свободу.

— Молодой человек! Казак ведь еще! — обойдя столик с телефонами, шагнув ко мне, секретарь райкома придержал меня за плечо, когда я попытался встать. — Журррился бы я, кабы только такая была у меня морока. Вольный казак ведь. Вот меня-то с боков пенсия подпирает. А так, журррился бы я…

Не понадобилось и недели… Едва усевшись за редакционный стол, окунувшись в звон телефонов, я понял, что напрасно упорствовал. Тут, пожалуй, я сам еще должен был бы приплачивать за это место, настолько оно оказалось полезным именно для моей главной работы. Оно было незаменимым. Однако первым осознал это не я, а, что может быть вполне логичным, Борис Иванович Бугровский, с которым я после долгого перерыва случайно столкнулся в бухгалтерии рыбокомбината, где он рылся в каких-то пыльных отчетных документах и требовал, чтобы ему выдали «всю Ордынку за после войны».

— Слыхал, что у нас в редакции теперь работаете, — болезненно щурясь от солнца, взглянул он на меня, когда мы вышли во двор покурить. Его голос прозвучал неожиданно вяло. При ярком свете лицо показалось мне зеленоватым.

— Вернее сказать, подрабатываю, — ответил я, решив не спрашивать его ни о Каме, ни о Симохине, ни о суде. Сроки уже угрожающе поджимали его, и кое-кто в райкоме поговаривал, что дело, очевидно, передадут другому следователю.

— Что ж так? А? Из денег, что ли, вышли? И прислать некому? — так и не преодолев свою угрюмость, рассеянно усмехнулся он. — А я, вот видите, бухгалтерский учет теперь изучаю, — не то жалуясь на свою судьбу, не то с иронией к самому себе произнес он. Пожал плечами и вздохнул, будто бы вглядываясь в клумбу. — И знаете, даже не предполагал, что так море вытрусили. Вроде бы незаметно съели. Живу рядом, а вот не знал реальной степени оскудения. Текучка… Хотя, конечно, должен был бы. Ничего не скажу. Тут прокурор прав… Вышли из денег, значит? Или, может, по специальным соображениям? — Усмешка его стала вполне определенной.

Я понял, что он по-прежнему неизвестно в чем продолжает подозревать меня и ни на день не теряет из виду.

— Вышел из денег, Борис Иванович, — ответил я.

— В Ордынке-то это время не были?

— Да вот надо заглянуть, — спокойно ответил я. — Хочу.

— Так, так… Правдоподобно, — разглядывая клумбу, по-прежнему словно себе самому заметил он. — Так, так… Хорошее было море. Как считаете, халатность? Или логика индустрии такая? — Он поднял голову, и я заметил, что глаза у него тем не менее были такими, как всегда: прицеливающимися и застывшими. — Так, так… А в Ростов, значит, вы к Рагулину прилетели, к фронтовому другу? Он кто, научный работник по морю?

— Да, Борис Иванович, к Рагулину, — подтвердил я.

— Так, так… Курить надо бросить… А вот когда с Мысливцевой в ресторан ходили, и Рагулин был с вами? — все с той же скукой в голосе спросил он, теперь, однако, приоткрыв мне какую-то ниточку своей логики или, может быть, часть новых сомнений, доведших его за это время уже до Ростова. Далековато, конечно. Особенно если учесть, что Симохин сидел за решеткой и был под рукой.

— Нет, Рагулина с нами в ресторане не было, — ответил я.

— А кто еще, кроме вас и Мысливцевой, был? — не глядя на меня, задал он новый вопрос.

Это было неожиданно.

— Кто?.. Никого больше, — сказал я, решив не говорить ему о Вере, хотя, впрочем, могло быть, что это именно она, а не Кама, сказала ему о ресторане. Но диапазон его поисков действительно вырос.

— А он где же, за границей? — последовал внезапный вопрос.

— Кто? — не понял я.

— Ну, знаете кто. Сын вашего… ну, инспектора Степанова.

— В Японии.

Значит, о ресторане он узнал от Веры.

— Ну да, в Японии, — с непонятным презрением и как бы облегченно засмеялся Бугровский. — В Москве давно. Не хотите встретиться? Вот мы его вызовем на показательный суд как свидетеля трудной обстановки на море, так сказать, по его должности и гражданской совести. Тоже имеет отношение. Видать, за место свое трясется. На могилу отца и то до сих пор… — Махнув рукой, он об ножку скамейки погасил окурок. — И еще надо проверить моральный уровень. В прошлом году неделю здесь был, так люди говорят, каждый день с каким-то приятелем пикники давал в лиманах, и уток стреляли в запрещенный срок. Вот вырастил какого себе сынка! Или он вроде отдельно рос; у дяди какого-то… — Не договорив, он встал и протянул мне руку, продолжая осуждающе буравить глазами. — А любите вы все же наводить тень на плетень, Галузо. Только зря… Ну пойду еще пощелкаю счетами эти уловы.