Элигий Ставский - Камыши

Примерно так, сидя в какой-то чайной возле Приморск-Ахтарска, где я дегустировал местное пиво, — а ведь это первый раз после Ростова на столике передо мной стояла кружка — я отметил полтора месяца своей разлуки с Олей. В конце сентября я написал Косте, что задержусь в Темрюке еще недели на три, и попросил его, если можно, выслать мне свой доклад. Костя ответил тут же, но совершенно неожиданным образом, прислав мне телеграфом сто пятьдесят рублей, хотя о деньгах я даже не заикался. В телеграмме была приписка: «Где доклад, пока не знаю сам. Найду — вышлю или приеду». Мне показалось странным, что он потерял свой доклад. Как это могло быть? И буквально на следующий же день, это было первого октября, на меня, что называется прямо с неба, свалился еще один перевод. Тридцать пять рублей наскреб Петька Скворцов, деликатно сообщавший, что вот, мол, вдруг и подвернется хвост от тараньки, так неплохо бы, потому что забыл ее вкус. Я умел, если нужно, обходиться и небольшими деньгами, но почему-то именно от Петькиных рублей у меня не по-мужски резануло в глазах… Однако теперь я был уже в газете и эти деньги мог припрятать на всякий случай. Невероятное дело: у меня в Темрюке завелась сберкнижка!

Одним словом, все было хорошо: я ходил в редакцию, где разукрашивал статьи комбайнеров, я ждал, когда придет Костин доклад, у меня были для работы ночи, иногда и дни, и не так важно, какой ложкой я ел, серебряной или алюминиевой. Какие курил сигареты, скрипели под моими ногами половицы или нет, из чего был сделан матрац, на котором я спал, и сколько еще могли продержаться мои узконосые голландские туфли. Я хотел рассказать людям правду о бывшем солдате Дмитрии Степанове — и точка.

В октябре не похолодало, как предсказывал прогноз, а, напротив, снова как будто вернулось южное лето; в полдень солнце пекло вовсю, и даже ночью при распахнутом окне движения воздуха не чувствовалось. Конечно, можно было забивать себе голову тем, что тепло это призрачное, усыпляющее, временное и впереди все равно осень, реальность и слякоть. Но куда важнее было то, что ходить можно было налегке, земля пахла солнцем и закаты неизменно получались на погоду. Это было важно потому, что по вечерам я иногда облучался информацией совершенно особенной, переложенной дразнящим белозубым смехом и скрипом пахнущих дегтем уключин Вериной лодки.

— Гляди, — предупреждал меня швейцар. — Часы и пиджак туда не бери.

Какой-то невероятной своей телепатией ей всякий раз удавалось угадать, когда я приеду в Тамань. Дом, в котором она жила с девяностолетней старухой, своей бабушкой, весной разбитой инсультом, был будто бы далеко от шоссе и от моря, но как только автобус останавливался, я уже видел Веру возле придорожного навеса или на скамейке рядом со знаменитой лермонтовской избой, а вернее — у редкой невысокой изгороди, окружавшей эту избу. Мы спускались вниз по обрыву, садились в лодку и отправлялись в пролив, каждый раз уплывая все дальше и дальше, кажется, напоминая детей, которые хотят достичь горизонта. Весла она всегда забирала себе, а мое дело было сидеть на корме, вычерпывать воду, не разгуливать по лодке, как по Невскому проспекту, не свалиться за борт, а самое главное — не декламировать, как некоторые, «Белеет парус одинокий», если вдруг в самом деле где-то покажется парус. Вот в такие я был поставлен рамки, в общем-то устраивавшие меня своей неполированной шероховатостью.

Она не подавала мне примера, и я тоже не задавал ей вопросов ни о ее муже, которого здесь не было, ни тем более о Глебе Степанове, довольствовавшись чисто внешней стороной ее жизни. Родители Веры, ставшие во время войны партизанами, погибли в керченских катакомбах, и ее вырастила бабка, которая весь свой век проучительствовала здесь, в Тамани. Кроме того, я узнал, что Ленинградский университет, работая все эти годы с ошеломляющей производительностью и даже в две смены, как заправская фабрика, выдал, оказывается, диплом не только мне одному. После окончания университета Вера Царева была принята в аспирантуру, материал для диссертации уехала собирать не куда-нибудь, а в Боспорское царство, то есть в Керчь. Однако, судя по отдельным деталям, совсем не Митридат VI, а некто более современный помешал ей написать диссертацию, задержав в Керчи на целых четыре года. Нынешней же весной, получив известие о тяжелой болезни своей любимой бабушки, прервав поиски нового кульобского сосуда, Вера возвратилась в родную Тамань. Все лето она провела у постели больной, а к осени, оставшись без денег, была вынуждена искать хотя бы какую-то временную работу: бабушка уже могла сама подниматься и даже прогуливаться по саду. И вот в конце августа, поглощенная своими заботами, Вера Царева села к окошечку почты в Темрюке, чтобы, таким образом, взглянуть своими бездонными глазами в мой паспорт. Ну и между всем этим она неизвестно зачем успела посетить ростовский ресторан, где, если быть совершенно точным, мы впервые и встретились. Вот и все, что мне было известно.

И все же мы не были похожи на двух просто знакомых, которым надо было как-то убить вечера, хотя вначале мне и казалось, что, уступая мне, Вера была всего-навсего не прочь, чтобы я иногда посидел с ней в лодке. Очень скоро нас вдруг соединила Ордынка. Первым о каких-то моих «Лиманах» Вере сказал Бугровский, остальное пришлось объяснять мне. Она проявила не только такт, но и неподдельный интерес, мгновенно разобравшись и в ситуации, которая возникла на лиманах, и очень легко вообразив себе и Назарова, и Симохина, и Прохора, и Степанова. Но особенно ее почему-то заинтересовала Кама, которая, бросив свою модную профессию, вернулась в глухую Ордынку.

— А почему бы вам не познакомить нас? Мы бы, пожалуй, нашли общий язык, — как-то сказала она. — Не то что в двадцать три, а и в двадцать семь не каждому дано понять себя, к сожалению… И все же, что такое заставило ее вернуться в Ордынку? Что конкретно?

— Вот этого я не понимаю и сам, — ответил я.

— Она ведь действительно красавица, если верить вам?

— Еще и какая, — подтвердил я.

Так и Вера стала причастна к Ордынке. А у меня, пожалуй, уже появилась привычка разглядывать из лодки Керченский пролив, освещенную закатом Тамань и розовых на закате чаек — с таким невероятным трудом я дождался сегодня вечера и, изменив старенькой «Олимпии», выскочил из гостиницы на целых сорок минут раньше, чем нужно было бы, чтобы успеть на автобус. Мне было удивительно легко, как человеку, который закончил свои дела, и впереди почти юношеское свидание на прежнем и уже привычном месте.

…Итак, купив газету в киоске возле автобусной станции, купив вторую, чтобы засвидетельствовать Косте свое почтение, я увидел свободную скамейку в скверике, сел и, конечно же, уже внимательно и медленно прочел о какой-то Ордынке, где во второй половине двадцатого века люди были вынуждены коптить лампами «летучая мышь». Кроме того, мне удалось вставить целых четыре абзаца о замечательном красном холодильнике, который возводил на берегу лимана романтический Симохин. Само собой разумеется, фамилия Симохин в газете отсутствовала, редактор ее немедленно вычеркнул, но красный кирпичный холодильник остался, и теперь должна была последовать реакция Бугровского. Наверняка очередная «телега» в райком, и уже не только на меня, но и на газету… Я действительно чувствовал себя легко и свободно, как человек, который очутился на месте, где к нему сами собой приходили приятные воспоминания. Чистенький скверик, цветы, вечернее солнце, вот закрыли ворота рынка, а вот и подъехал экспресс из Краснодара, с которого некогда сошел и я, не успев подать руку зареванной и споткнувшейся барышне. Уж не собирался ли я влюбиться в нее?..