Элигий Ставский - Камыши

— Я писал вашему отцу, Кама…

Неожиданно губы ее дрогнули, уголки медленно поползли вверх, и она улыбнулась чему-то своему. Как же ее перевернуло, выжало…

—. Вы слышите меня, Кама? — спросил я.

Она продолжала улыбаться так же рассеянно, как бы зачарованно. Я проследил за ее взглядом, неподвижным, тусклым, почти бессмысленным, и увидел, что она смотрит на женщину, сидевшую справа, ниже нас на ступеньку, и грудью кормившую ребенка. Что-то по-детски доброе, наивное, словно глуповатое проступило на лице Камы. Мой автобус прогудел и ушел.

— Это очень удачно, что мы встретились, — сказал я. — Мне нужно серьезно поговорить с вами, Кама. Я даже собирался к вам.

— А у вас-то дети есть? — вдруг спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Вот оно и видно, — неожиданно громко, почти жестоко засмеялась она. — Да чего это я с вами со всеми разговариваю? — пожала она плечами, взяла пачку сигарет, которую я положил возле нее, кинула мне на колени и встала, словно собираясь пересесть на другое место. — Да и вообще надоели вы мне все. То один, то другой. О чем это опять говорить? Я ведь — теперь уже не маленькая, Виктор Сергеевич. Мне не ваши красивые разговоры нужны, мне рыба нужна. А насчет разговоров… Это вы с ревизором своим московским… Вот с ним… Вот и ломайте, переселяйте…

— Подождите, Кама. Что ломать, кого переселять?

— Вот вы с ним и говорите. А мне с вами некогда. У меня вон машина пришла.

И, повернувшись, она пошла твердой, почти отцовской походкой к подкатившему грузовику, набитому пустыми ящиками, в каких здесь возят рыбу. Привычно схватилась за ручку, дернула дверцу и поставила ногу на ступеньку. Это была уже не придуманная мной возвышенно-романтическая, а настоящая Кама.

— Вы будете в Ордынке, Кама? — крикнул я ей.

Дверца хлопнула, и грузовик поехал. У меня перед глазами все еще прыгали, дрожали ее пальцы, державшие сигарету. О каком московском да еще и моем ревизоре она говорила? Может быть, о Глебе? И в ту же секунду меня облепила холодная, неприятная мысль. Вначале как будто смутная, но тут же ставшая определенной. На хороший вечер наползла тень человека, который теперь мне стал вдвойне неприятен.

До следующего автобуса оставалось еще четверть часа, и я успевал позвонить в инспекцию. Редкий случай, но Петренко был в конторе.

— Здравствуйте, Григорий. Что у вас нового? Что слышно? Вы на этих днях к Ордынке на дежурство не собираетесь? — спросил я, надеясь, что он все скажет сам.

— Вообще-то разглашать не полагается, — помялся он. — В одиннадцать сегодня выезжать должен в направлении вроде бы как вы спрашивали.

— А дома что?.. Я говорю, дома у вас все по-старому?

— А чего?.. Только Глеб Дмитриевич приехал, — прогудел он.

— Приехал?.. Ах вот что… — И опять я ощутил какую-то возникшую передо мной преграду. — А когда?

— Да позавчера еще, — ответил он.

— Так, так… Ну хорошо. Спасибо… А что, если мы сегодня на дежурство вместе? Как, Григорий? Мне бы надо в Ордынку.

— Так чего? Начальство мне прикажут — я подчинюсь, — услышал я обычное петренковское.

— Ну тогда передайте трубку, Григорий, — попросил я.

Начальство разрешило, и мы с Петренко договорились, что он до полдвенадцатого будет ждать меня у лодки.

Я сел в автобус, и ко мне пришло ошеломляющее и удушливое открытие. Я ощутил почти мальчишескую, вдруг заполнившую меня… да, что-то очень похожее на самую настоящую ревность. Я и не предполагал, что способен на это. Во мне совершенно неожиданно вспыхнуло не то чтобы соперничество, а собственничество, и самое-то главное — необоснованное. Но это сделал Глеб Степанов. Теперь он заставил меня как-то по-другому взглянуть на наши свидания с Верой, на наши с ней отношения. Само его появление вызвало эффект не просто увеличительного, а преувеличительного стекла. Мне почудилось, что кто-то пытается меня чуть ли не ограбить, отнять что-то вошедшее в мою жизнь. Этот Глеб Степанов каким-то неимоверным образом и помимо моей воли и даже вопреки моей воле толкнул меня не к той Вере Царевой, у которой были свои взгляды, мысли, слова, а к той, у которой были чудовищно красивые глаза, удивительно слепленная фигура, неповторимый грудной голос, крепкие уверенные ноги. Тут действительно было над чем поразмышлять, такая во мне разыгралась фантазия.

Автобус катил легко и стремительно.

Младший Степанов здесь и, выходит, успел уже побывать в Ордынке, где, если верить Каме, что-то собрался ломать, перестраивать по-своему. Что же ему там понадобилось? Это удачно, что и я тоже завтра снова буду на том причале, где когда-то, свесив ноги, сидел длинный Кириллов.

Сегодня эта дорога пролетела как минута. Все виноградники и все повороты. А в общем-то, если быть откровенным с самим собой до конца, то я сел в этот автобус не только для того, чтобы непременно, так уж до чертиков, так уж позарез, так уж обязательно увидеть Веру Цареву, а, пожалуй, главное, чтобы отвязаться от приставшей ко мне загадки: встретит она меня там или ее сегодня не будет? Наверное, все же стоило знать ответ на этот вопрос, даже если я твердо решил, что ее прошлое должно меня интересовать в той же мере, как… ну, как погода в тот катастрофический день, когда кончился Третичный период и наступил Четвертичный. Была эта погода, наверное, не хуже, чем сегодня. Таким же размазанным прозрачным желтком стекало на землю солнце, так же резвились на песке дети, жарился на берегу шашлык, и первобытные мужчины, побросав каменные топоры, утомившись после рабочего дня, самодеятельно рисовали на стенах милые оголенные фигурки своих возлюбленных, Совсем не подозревая того, что открывают новый и вечный жанр народной живописи — настенный, а кроме того, закладывают фундамент целой науки, которую впоследствии Платон как раз и назовет археологией…

Я увидел Веру, едва автобус подрулил к остановке. Вечер стрелял из-за крыш, из-за деревьев перезревшими, лопавшимися зернами солнца, и было очень тепло… Но меня удивил ее необычный, совсем не для лодки, почти осенний наряд. На ней было гладкое черное платье с круглым белым воротничком, как у девочки-школьницы, а на ногах поблескивали розоватой желтизной плотные капроновые чулки. Она выглядела сегодня не просто стройной, а даже хрупкой, даже тоненькой. И только ноги казались еще крепче.

Прикрывая газетой глаза, я чересчур стремительно шагнул к ней.

— Здравствуйте, — вглядываясь в ее лицо, пытаясь растянуть губы в улыбку, сказал я, небрежно кивнув ей издали. — Мне повезло, что я вас встретил.

— А вы не находите, что вам часто везет на этой остановке? — принимая мой тон, спокойно улыбнулась она.

— Вы считаете? — с мрачной развязностью, изображая непонятно что, брякнул я, вслушиваясь в ее голос. — Оно, конечно, приятно вдруг увидеть из автобуса первую станичную красавицу. А может, она собиралась купить себе стакан семечек, вместо того чтобы сойти чуть пониже и выпить стакан хорошего сухого вина? — Бог знает, что я такое нес, да еще размахивая перед ней газетой.