Элигий Ставский - Камыши

— На донки вот пробуем, — ответил неторопливый интеллигентный бас. — Только не клюет что-то. Холодно.

— А сами откуда же будете?

— Далеко. Из Свердловска. Отдыхаю здесь.

— А товарищ с вами вроде бы как местный, — сказал Петренко.

— Темрюкский, — неуверенным тенорком подтвердил другой, щуплый и, мне показалось, испуганный. — Места показать…

— Ну, бывайте, — и, оттолкнувшись от их лодки, Петренко наклонился к мотору.

— А не страшно, Григорий? — спросил я, когда мы отъехали.

— А чего? — улыбнулся он. — Не… Я крепкий.

Мы покатили дальше, к Ордынке. На открытых местах гуляли беспорядочные волны, и даже этот брезентовый плащ не защищал от брызг и ветра… А в общем-то я побаивался встречи с ордынскими стариками, не говоря уже о Прохоре и Каме, которая могла опять презрительно мне фыркнуть в лицо и только. Значит, Кириллов из этого дела выпал. У него нашлось алиби…

— А Мария Григорьевна как себя чувствует? — наклонился я к Петренко. — Дружно вы с ней живете? Живете-то дружно?

— Лады, — кивнул он. — Я деньги ей отдаю. Сказала, что в этом месяце мне костюм купим.

Странно, что он ни слова не говорил о Глебе. Но, очевидно, Глеб Степанов все же не трогал его и на улицу «не выпихивал». Снова мы проскочили по какому-то ерику и, как в кашу, вползли в совершенно мелкий, заросший лиман. Даже пришлось поднять мотор, и теперь Петренко отталкивался веслом.

— Свая вот тут как раз, — объяснил он. — Теперь эту сваю знаю, а то, если налетишь винтом…

Я хотел посмотреть в его лицо.

— А не на этой вот самой свае вы в тот день и сломали мотор? Это ведь было уже после того, как я вас с берега видел, когда махал вам рюкзаком? Не здесь вы застряли с Дмитрием Степановичем? Не в этом лимане?

— Ну, — невразумительно протянул он.

— Скажите, Григорий… Я давно хотел вам задать очень серьезный вопрос. А вот если бы не эта свая, если бы вы тогда не сломали мотор… может быть, вы и успели бы с Дмитрием Степановичем в Темрюк, в больницу? Скажите правду: не из-за этой сваи?..

Я видел, как поднялись его плечи, как он вздохнул, а потом почесал в затылке.

— Нет, — наконец отозвался он. — Дмитрий Степанович на болезнь не жаловался. Он был такой человек, как надо. И Назарова он не проспал. Вы же все уже записали, как у нас в лодке было. Как Дмитрию Степановичу плохо сделалось… Он потому меня на мотор и посадил…

Трудно было понять, как он угадывал дорогу, настолько все кругом казалось одинаковым. Наконец, покружив еще по каким-то похожим один на другой протокам, мы въехали в тростник и остановились.

— Приехали? — спросил я, глядя, как он веслом бесшумно приминает тростник, чтобы лучше видеть лиман. — Здесь до утра стоять будем?

— Здесь, — ответил он. — Только если не замерзнете.

Я взял другое весло и помог ему. Тишина полная.

Даже не плескалась рыба. Невидимая, за тростником спала рядом Ордынка. Вот так же где-то здесь должен был дежурить в свою последнюю ночь Дмитрий Степанович, вслушиваясь в шорох этого опасного камыша…

— Григорий, — решил попробовать я снова, когда мы устроились каждый на своем месте и сидели, поглядывая по сторонам. — Вы слышите меня, Григорий?

— Ну, — откликнулся он, не повернувшись.

— Я не имею права задавать вам этот вопрос, но только вы один в тот день были рядом с ним. Вот перед смертью, в самые последние свои минуты… Дмитрий Степанович никого конкретно не подозревал в Ордынке? Только прошу вас, если не помните, не надо отвечать.

— Нет, — покачал он шарообразной своей головой. — Дмитрий Степанович никого лично не подозревал. Дмитрий Степанович перед смертью за сына беспокоился и хотел, чтобы внук у него до школы жил, в Темрюке.

— О сыне? А почему?

— Говорил, что работа поганая. Что люди к нему приезжают в Москву из разных концов по делам и в ресторан приглашают. Боялся, что сын привыкнет к спиртному через этих командировочных. Про бутылки говорил заграничные, что на кухне стоят, которые кто-то Глебу Дмитриевичу привозил, когда он в прошлом году тут отдыхал.

— А про Ордынку ничего не говорил?

— Ну… Он не мог говорить, ему плохо стало. И жарко было очень.

Я вынул сигареты и прикурил под плащом. Что-то плеснуло возле нас, и тростник зашуршал. Мне уже хотелось, чтобы как можно скорей наступило утро, чтоб я наконец смог сойти и оказаться в Ордынке. Далеко-далеко протрещала моторка.

— Скажите, Григорий, ведь у вас прежде этого «ну» не было. Вы что, это «ну» в Темрюке подхватили? — спросил я. У меня появилось желание потрясти его.

— Ну, — кивнул он. — От девушки одной. Не замерзли еще? Может, в Темрюк вас?

Я вышвырнул сигарету и посмотрел на лиман. Шуршал от ветра тростник, и больше ни звука, если не считать низко пронесшейся над нами тяжелой птицы. Потом оперся рукой о борт и встал, так одеревенела спина. Но, когда разогнулся и когда моя голова оказалась над тростником, я не поверил себе: буквально над нами торчала знакомая телевизионная вышка, и под ней я даже различил несколько желтых огоньков. Черт знает что! Мы стояли около самого Темрюка.

— Какая же это Ордынка, Петренко? — Я понял, что он самым настоящим образом надул меня, покружив по лиманам, запутав. — Ведь это Темрюк.

— Темрюк, — спокойно подтвердил он. — Согласно приказу, чтобы излишним опасностям вас не подвергать, а показать природу возле города. Я самолично приказ менять не могу. Глеб Степанович начальнику посоветовал. Он как раз в инспекции был после того, как вы позвонили.

Я заставил себя промолчать. Да, заплутать в этих лиманах действительно было нетрудно. Мы покатили в Темрюк. Было около двух, и я, пожалуй, еще мог посидеть за машинкой. Странную заботу проявил Глеб Степанов. С чего бы это?

— А испытательный срок у вас уже кончился, Григорий? — спросил я, когда мы подъезжали к Кубани.

— Порядок, — ответил он. — Теперь прочно.

Огромная потная ладонь, которую он подал мне на берегу, была обманчиво вялой.

— Ну, а Глеб Дмитриевич не гонит вас?

— Пока ничего, — пожал плечами Петренко. — Молчит. Только про вас сказал, что вам нечего тут, в Темрюке, делать. И еще сказал, что про своего отца он вам писать запретит…

…Швейцар и точно долго сползал со своего дивана, потом, стараясь разомкнуть глаза, целую минуту разглядывал меня через стекло. Я не выдержал и дернул дверь.

— Я. Это я. Ну я это, Иван Павлович! — прокричал я ему.

— Пиджак-то с тебя еще не сняли? — сонно спросил он, открыв дверь.

Поднявшись наверх, я сел прямо на кровать. Под колпаком вились ночные бабочки. Окно было распахнуто настежь, и сквозняк уже сдул несколько листков рукописи, которые валялись под столом и возле кровати. Стало сыро. Ветер скрипел рамой. Стол вокруг машинки был усыпан крошками табака и красной стиральной резинки. На остатках винограда появились мошки.