Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 3

Проволочные заграждения в реке.

Пулеметный огонь — камыши ложатся.

В оборванных и перепутанных проводах ветер воет как-то по-особому жалобно.

Первый немецкий солдат на советской земле… Первая бомба, сброшенная с вражеского самолета на наш город. Первый повешенный председатель колхоза… Как это било по сердцу!

…Заводы построим, запущенные, заросшие земли вновь распашем, опять вырастут густые хлеба вместо колючих бурьянов — людей погибших не вернешь.

Ненавижу такое оружие, что дает осечку. Осечку дало — прикладом бей, прикладом не берет, зубами грызи.

Равнение на грудь четвертого человека.

А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.

Рассказывает:

— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…

— Пьешь?

— Только в торжественных случаях.

— Ну, например?

— Ну, например — после бани…

— И сколько же?

— Да немного.

— Сколько все же?

— Да черепушечку.

— Сколько же в нее влазит, в черепушку?

— Ну, с пол-литра.

Добрались наконец-таки до сути!

В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.

Там не находят в моих очерках никаких «измов» и не удивляются им. Хорошо написано про колхоз? Ну, а как же быть иначе. Раз взялся писать — пиши хорошо. Это так же естественно, как хорошо работать на тракторе, как ставить рекорды на комбайне. И со мною встречаются, разговаривают как с равным…

Тикáют из села гитлеры.

Длинный, прямой, проглотивший не один аршин, — Высокосенко.

Иду по обочине степного грейдера. Вперед и назад на километры — ни души. Выпуклость грейдера блестит на солнце, как ручей. В кюветах — мягкая крупитчатая земляная осыпь, хрустящая под сапогами. Иду под шорох собственных шагов, вещмешок за плечами, шинель на руке, и ничего и никого вокруг. Словно — один в мире.

Хорошо думается на степных дорогах.

Хорошо идти так в день рождения.

Вот готовился немец к войне — даже крестов для похорон убитых заготовил целые ярусы.

Из всех возможных вариантов смерти я не нахожу ни одного, который бы мне нравился.

— Стул подставить под ноги?

— Ничего не надо. А то очень удобно разлягусь — долго просплю.

Это хорошо, как зеленый горошек к отбивной, когда есть сама отбивная.

В редакции суматоха.

— Пожар! — труба загорелась.

Корректор Марья Федоровна вскакивает:

— Где ошибка, где ошибка?

— Пожар!

— Тьфу, чтоб тебе, испугал, я думала — ошибка.

Засиженное яйцо — всегда болтун.

Привык иметь возле себя парторга — прочитает газету и расскажет, что напечатано интересного, за что и деньги получает.

Вот этот тип председателя с телячьим уклоном.

В любом деле самое страшное — середина.

Хорошую речь произнести — легче всего. А вот долбить изо дня в день так, чтобы все было и сделано именно так, как в твоей речи сказано, — это труднее.

Директор:

— У меня государственная программа.

— А чтобы люди у тебя хорошо жили — это не государственная программа?

Тот самый руководящий товарищ, который не сам ошибается — его аппарат подводит.

Штампованный человек.

Дед, который живет потому, что интересно ему посмотреть, что дальше будет.

Форма романа явно не соответствует содержанию. Динамит в парфюмерной упаковке.

Почему так обидно, так грустно, когда видишь испорченного ребенка? Потому что это только начатая жизнь. Думаешь, это значит, еще на 50–60 лет подлость, туда дальше, вперед.

Тракторист-инвалид говорит о себе: «Ходовая часть подбита».

Фамилия — Переоридорога.

В мещанине гордость вспыхивает всегда не там, где нужно быть ей.

У Горького, у Толстого, у Короленко, Успенского — народ умен, мудр, сердечен, то есть таков, каков он и есть на самом деле.

Не дай нам бог помнить только росписи на рейхстаге и забыть Керчь, Сталинград, немцев под Эльбрусом.

Не человек, а отступитель.

Я подхожу к колхозной теме с сознанием ее мирового значения. Это главное из того, что еще не понято миром у нас. Людей пугают там, главным образом, колхозами.

Что нам удалось сделать с мужиком?

А внутреннее значение темы?

К сожалению, некоторые люди из числа нашей городской интеллигенции знают село не лучше авторов того американского фильма…

Но я никогда не мирюсь с иллюстративной ролью литературы. Я хочу не только рассказать всем, что такое колхозы. Раньше писатели о деревне писали для интеллигенции. Сейчас есть прямой провод к народу. Форма. Мои поиски формы.

Я не нигилист. Наоборот.

Я начинал писать, еще будучи председателем коммуны. Хуторская жизнь. Читал то, что попадалось под руку. Белый. Пильняк. Приходил в отчаяние. Они задержали мое вступление в литературу на несколько лет [10] В. Овечкина раздражала нарочито усложненная форма многих писателей 20-х годов: «Если это литература, никогда не научусь так писать». .

Форма в театре. Условность. Реализм.

Мне кажется, сейчас должен быть сделан какой-то новый шаг в сторону реализма.

И не только условности могут позволить сдвинуть события, чтобы получить из этого наибольший сценический эффект. Можно взять зрителя за душу и иными средствами.

И еще одно плохое пришло с фронта: приказал, и все, и наплевать, что думает о тебе подчиненный.

Звучная опечатка: обубликовать в печати.

Какое-то окостенение аппарата. Окостенение ненужного. Так, кажется, в природе всякого живого организма бывает — если какой-нибудь орган оставить без движения — усохнет, отомрет.

Какая чудесная фонетика в этих словах: шум, шорох, шелест, шепот, грохот, взрыв, треск, удар, дребезжанье, ураган, крик, говор, волна, весна, солнце, колышет, сон.

Такое спокойствие, как у вас, необходимо только корове — доить удобно.

Отсутствие решения хуже любого решения.

Было у одного рабочего человека три сына. Один стал инженером, другой полковником, третий остался рабочим… Так вот я бы писал о том, который остался рабочим, — он интереснее.

Что такое сейчас — рабочий класс?

Слишком легкое достижение высшего образования тоже в какой-то мере способствует тому, что все стремятся попасть «на должность». А надо, чтобы попадали способные к этому.

Увеличить как-то всемерно государственную помощь способнейшим ученикам.

Ремесленники — какой интересный народ. Будущий рабочий класс.

Пьеса должна звучать как симфония, как хоровая песня. Поют разными голосами, но в одно. А кто-то только одну ноту подает — и это должно помогать общему звучанию. Даже Трохимец — не диссонанс, а какая-то очень нужная для песни октава. Он против идет, но в этом-то как раз его место в песне… Бывает в музыке — звук как будто бы напротив пошел, — нет, оказывается, очень нужен. Поэтому в «Бабьем лете», мне кажется, нет маленьких ролей.