Анатолий Димаров - Его семья

Тихо стукнули двери, зашелестели осторожные шаги — во двор вышла Настенька. Ступая босыми ногами по густой траве, как по зеленому ковру, она прошла до самого плетня, остановилась, замерла…

Затаив дыхание, Горбатюк смотрел на легкую, словно сотканную из лунного света фигуру девушки, на ее черноволосую головку, на маленькие босые ноги, тускло белевшие в темноте. Он молчал, боясь испугать девушку, которая мечтательно смотрела куда-то перед собой, и чувствовал, что способен сейчас на любую глупость.

А Настенька, вдруг покачнувшись, оторвалась от плетня, закинула руки за голову и засмеялась тихим радостным смехом. И смех этот, казалось, чудесно слился и с садом, и с живыми тенями в нем, и с лунным сиянием.

Горбатюк долго еще потом сидел у окна и смотрел туда, где недавно стояла Настенька…

Яков вернулся из командировки, чувствуя себя душевно обогащенным. Он долго беседовал с редактором, рассказывая о своих наблюдениях и встречах, и Петр Васильевич освободил его на три дня от работы в редакции, чтобы он мог спокойно писать.

— Только садитесь сразу же, пока не остыли, — сказал редактор.

Нет, он не мог остыть. Он переживал ту необычайную творческую взволнованность, при которой забывают обо всем, кроме будущей работы.

Придя вечером домой, он сразу же отправил Леню гулять, но когда зажег настольную лампу и сел к столу, положив перед собой лист чистой бумаги, внезапная тревога овладела им. Яков не решался обмакнуть перо в чернила, прикоснуться им к бумаге, боялся, что первая фраза получится неудачной и испортит ему настроение, а поэтому, прежде чем написать, десятки раз представлял ее в своем воображении, перечеркивал и снова создавал, пока не нашел нужный ему вариант. И уже не мог остановить мыслей, обгонявших одна другую. Люди, с которыми он встречался, с которыми разговаривал и которых просто видел, как живые, стояли перед ним: если и нужно было заглядывать в блокнот, то только для того, чтобы не перепутать чью-нибудь фамилию или название села.

Он работал до поздней ночи, но совсем не устал. Голова была удивительно ясной, настроение — приподнятое.

Пришел Леня и заставил Горбатюка оторваться от работы. Сказав ему, чтоб он ложился спать, Яков вышел на улицу: хотелось немного подышать воздухом.

Он решил очерк закончить сегодня же, хотя бы для этого и пришлось просидеть до утра, — боялся, чтобы не исчезло творческое вдохновение, чтобы какая-нибудь мелочь не помешала ему, ибо впереди было самое интересное — Настенька.

Яков снова видит перед собой Настеньку: то такой, какой она была в танце, то стоящей у плетня и как бы сотканной из лунного света. Видит ее полуоткрытый нежный рот и большие голубые глаза, слышит ее радостный тихий смех. Его огорчает мысль, что он, возможно, больше уже не встретит эту девушку, что она уже, наверно, забыла о нем…

Вспоминает, как на следующий день после спектакля снова сидел в библиотеке, а Настенька вышла в зал поговорить с какой-то подружкой, забежавшей не столько по делу, сколько из-за непреодолимого девичьего любопытства. Дверь была закрыта неплотно, и Яков, хотел он этого или нет, слышал обрывки их разговора.

Девушка что-то рассказывала Настеньке, и обе тихонько смеялись. Потом Яков уже ясно услышал, как подруга спросила Настеньку о нем, словно она, лукавая, не знала, кто сидит сейчас в библиотеке, и с интересом прислушался — что же ответит ей Настенька? «Корреспондент», — коротко ответила та. «Молодой?» — спросила подруга. Настенька немного помолчала, потом так же коротко ответила, что немолодой.

«Это я — немолодой?» — был неприятно поражен Горбатюк. Ему сразу стало неуютно в небольшой чистенькой библиотеке…

«Да, для нее я уже немолодой, — думает Яков, идя по темной, опустевшей уже улице. — Ей семнадцать, самое большее — восемнадцать, а мне — двадцать девять…»

И все-таки ему очень хочется еще раз повидать Настеньку. В последнее время Горбатюк все чаще испытывал чувство душевного одиночества. Хотелось встретить родного человека, рассказать ему о своих страданиях, раскрыть измученную душу, поговорить, откровенно и искренне, не боясь, что тебя не поймут, а может быть, и засмеют. И чтоб тебя не только слушали, но и жалели, как жалеет мать ребенка, не думая о том, прав он или нет. Хотелось внимания и теплой ласки, на которые способна только женщина…

Он возвратился домой через час, но работать уже не мог. Не очерк, а письмо захотелось ему написать — кому, и сам не знал. Излить все, что тревожило сердце, и пусть даже не будет ответа — только бы знать, что письмо прочтут, поймут и оно взволнует кого-то…

Яков смотрел на спокойно спавшего Леню и завидовал ему, и не понимал, как можно спать, когда где-то недалеко находится девушка, самая родная на свете…

В жизни Нины внешне все было благополучно: дочки не болели и не приходилось ссориться с мужем, находившимся сейчас в командировке. И все же Нине казалось, что никогда еще она не переживала таких мучительных, полных раздумья дней.

Когда болеет ребенок, очень страдаешь, но твердо надеешься на его выздоровление, тем более, что эту надежду поддерживает в тебе врач. А разве есть такой врач, который мог бы излечить душевное смятение, с необычайной силой охватившее Нину? Нет, его нельзя было излечить, от него нельзя было убежать, как нельзя убежать от самой себя.

Она видела, что Оля и Оксана счастливы в своей семейной жизни. И если счастливую жизнь Оли и Игоря Нина могла объяснить не только счастливым сходством их характеров, но и тем, что они недавно женаты, то с Оксаной было совсем другое дело. Как узнала Нина от Оли на следующий день после вечеринки, Оксана уже четыре года была замужем и имела трехлетнего сына. Она, как и Нина, вышла замуж сразу же после окончания средней школы и, как Нина, должна была оставить мечты о дальнейшей учебе, так как ее муж был еще студентом второго курса.

Оксана пошла работать, чтобы дать ему возможность доучиться. Теперь муж ее преподавал в средней школе, а Оксана вместе с Олей училась на первом курсе педагогического института.

— Они хорошо живут, — выразила Оля свою наивысшую похвалу. — Я бы хотела, чтобы вы ближе познакомились с ними.

Этого хотела и Нина. В последнее время ее внимание привлекали именно такие семьи, как Олина или Оксанина. Если раньше Нина находила утешение в том, что и другие жены ссорятся со своими мужьями, как, например, Лата, или потихоньку изменяют им, как Юля, то теперь она увидела, что можно жить иначе. И она тянулась к Оле, к Оксане, к их знакомым, с острым любопытством присматривалась к ним, стремясь узнать, почему же их жизнь сложилась счастливо.

«Почему они счастливы, а я нет? — спрашивала себя Нина, думая об Оле и Оксане. — Чем я хуже их?»