Анатолий Димаров - Его семья

Валюшка!..

Он склонился над столом и прикрыл глаза ладонью, боясь выдать себя перед Людмилой Ивановной. Еще никогда ее присутствие не мешало ему так, как сейчас. «И чего она сидит? Неужели не может куда-нибудь выйти?..» Ему уже кажется, что она нарочно, назло ему, остается в кабинете.

— Если кто спросит меня, скажете, что вышел на полчаса, — говорит он, не глядя на Людмилу Ивановну, которая, вероятно, и не подозревает, предметом какой жгучей ненависти она сейчас является…

В сквере тоже было не лучше. Люди словно сговорились и заняли все скамьи, а Якову хотелось найти свободную, чтобы сесть отдельно от всех.

Он быстро шел по дорожкам, держа руку в кармане, и письмо трепетало в его руке, как живое. Еще издали заметил свободную скамью и почти побежал к ней, боясь, что кто-нибудь опередит его.

«Яша, это вы? Неужели это вы?» — снова прочел он, и глаза его наполнились слезами. Теперь, уже не отрываясь, читал взволнованное, нежное письмо, проникнутое юным, чистым чувством и еле уловимой грустью.

«Когда я узнала о вас, то будто вернулась в нашу молодость, в наши школьные годы. Я припоминала, припоминала, припоминала и… даже поплакала немножко. Видите, какой сентиментальной старушкой стала бывшая ваша подруга!.. Мне так захотелось увидеться с вами и знаете — где? В нашей школе, в нашем классе… Чтобы никого-никого не было, а только мы с вами, и чтобы мы сидели за партой и говорили, говорили без конца. Как бы это замечательно было!

Видите, как я расписалась. Сижу вот за письмом, допишу фразу и думаю: буду заканчивать. И… не могу оторваться, и снова пишу…»

Яков закрывает глаза, хочет вспомнить, какой была Валя, хочет представить себе ее. Но как ни напрягает он память, перед ним возникает лишь неясный образ черноволосой веселой девушки, и, кроме взволнованной нежности к ней, он ничего в себе не находит. Но — странное дело! — образ Вали почему-то сливается в его душе с образом Настеньки, а от этого Валя становится ему дороже…

Неожиданно вспоминает, что у него должна быть групповая фотография выпускников десятого класса. Там есть и Валя — он это хорошо помнит, даже то, что Валя сидит в первом ряду, возле директора школы.

Прибежав домой, Яков вытряхнул из ящика все фотографии, перевернул все книги, но этой фотографии так и не нашел. Никак не мог ясно представить лицо Вали и злился на себя за это.

«А почему она ничего не написала о себе? Как живет, что делает? Замужем она или нет?»

Якову почему-то хочется думать, что Валя осталась такой, как была, что она никого, кроме него, не любила, и сейчас ждет его. Хочется думать, что та далекая девушка-десятиклассница, которую он полюбил первой робкой любовью семнадцатилетнего юноши, пронесла сквозь все эти годы свое чувство к нему и обращалась сейчас к нему не только как к товарищу школьных лет…

Он снова перечитывает письмо, стараясь отыскать в нем подтверждение этого. И ему уже кажется, что каждое слово Валиного письма дышит любовью к нему.

— Валюша, — говорит он, нежно глядя на письмо, — как мне хочется встретиться с тобой, Валюша!..

Вспоминает Нину, судебный процесс, думает обо всем, что так мучило его в последние годы, и ему еще больше хочется встретиться с Валей. Только она одна сумеет до конца понять, пожалеть и не осудить его…

Весь день прошел в мыслях о Вале, в воспоминаниях. Вспоминал школу, учителей, ребят и девушек — своих товарищей, и, как ни странно, даже события, когда-то неприятные для него, теперь радостно волновали и умиляли. И во всем, что оживало в его памяти, неизменно присутствовала очень милая, очень дорогая ему девушка, которая через столько лет отозвалась таким чудесным, ласковым письмом…

В тот же вечер он написал ей.

«Здравствуй, Валя!» — начал было Яков, но сразу же скомкал бумагу и выбросил ее. Снова начинал, и снова летели на пол измятые листки.

«Валюшка, дорогая моя, милая подружка!» — написал он наконец и уже не мог сдержать горячего чувства, которое с удвоенной силой ожило через многие годы.

«Если б ты знала, как ты сейчас нужна мне! Как мне хочется встретиться с тобой!.. Ибо только ты, одна ты поймешь меня. Ведь ты не забыла того немного сумасшедшего Якова из восьмого, девятого, десятого класса „б“, который так часто дергал тебя за косы… лишь потому, что не мог выразить иначе свою любовь к тебе?

Помнишь, Валя, нашу последнюю встречу на перроне, когда ты уезжала в институт, а я пришел проводить тебя? Ты тогда обиделась на меня, так как я пришел с товарищами и старался показать им, что пришел просто так, что лишь случайно встретил тебя на перроне. Как ты тогда посмотрела на меня!.. До сих пор стоят передо мной твои глаза, полные слез… А когда поезд тронулся, мне захотелось побежать вслед за ним, чтобы догнать, обнять тебя… Почему я тогда не сделал этого! Почему? Может быть, наши судьбы не разошлись бы на десяток лет, может быть, мы оба были бы более счастливы, чем теперь… Неразумная, легкомысленная, самоуверенная молодость!.. Мне тогда тоже хотелось плакать, и я, пожалуй, заплакал бы, если б не эти чертовы ребята!..»

«Валя, я очень несчастен в семейной жизни!» — написал Яков и испугался этих слов. А вдруг она подумает, что он просто хочет разжалобить ее?

Перечеркнул фразу, тщательно замазал ее и написал иначе: «Мне не повезло в личной жизни, дорогая моя подружка». Так будет лучше. Проще и по-мужски.

Письмо получилось длинное, слишком длинное. Но ему так не хотелось отрываться от него…

«Пиши о себе, пиши как можно больше и как можно подробнее. Я хочу знать о тебе все. Ты понимаешь — все! Это очень важно для меня…»

Яков вложил письмо в конверт, отнес на почту. Мог бы отдать письмо секретарше, чтобы сдала вместе с редакционной корреспонденцией, но боялся, что та потеряет его или забудет отправить.

Отправил заказным, с уведомлением о вручении, и все не отходил от окошечка, пока возмутительно равнодушная девушка не проштемпелевала его письмо и не бросила на груду других конвертов.

В этом году Яков еле дождался отпуска.

Если прежде он довольно спокойно смотрел на календарь, без особого восторга уезжал куда-нибудь и уже с половины месяца начинал думать о газете, от души обижаясь на товарищей, которые не писали ему о редакционных делах, то в этом году он считал не только дни, но и часы, оставшиеся до отпуска. Он ждал теперь от своего отпуска так много, что иногда ему даже страшно становилось за судьбу этого ожидания.

Он был уверен, что вернется совсем другим, что за этот месяц произойдет такая перемена, которая все поставит на свои места, все разрешит — и дальнейшая жизнь его покатится по прямым и гладким рельсам, а не будет тащиться, вихляясь из стороны в сторону, по каменистой, ухабистой дороге.