Анатолий Димаров - Его семья

— Вам очень тяжело?..

— Тяжело? — переспросил он. — Не то слово… Но что ж это мы? Давайте приступим к делу!

И Иван Дмитриевич начал поспешно выкладывать на стол тетради, избегая смотреть на Нину.

— Я принес вам, Нина Федоровна, конспекты по введению в языкознание. — Он развернул толстую тетрадь с четко выделенными полями. — Этот курс вел у нас Алексей Алексеевич Ведерников — большого ума человек. Любил пофилософствовать, а хитрый был, как бес! Но и хитрость эта — от ума… А экзамены как принимал! — вспоминает Иван Дмитриевич, и в уголках его глаз собираются ласковые морщинки. — Раздаст нам билеты, а сам выходит из аудитории: «Вы, деточки, готовьтесь, а я пойду подышу воздухом». «Деточки» и готовятся: тот книгу из-под стола вытаскивает, тот в конспекты заглядывает. А Алексей Алексеевич уж тут как тут. Садится за стол, светит лысиной, как дед-водяной: «Ну, деточки, готовы? Давайте начнем». Идешь к нему петушком этаким, билет подаешь, а он и откладывает его в сторону: «Этот вопрос вы и так хорошо знаете, а вот скажите мне, молодой человек…» И спросит. Такое спросит, что если во всем предмете не разобрался как следует, до конца дней своих просидишь над этим вопросом. А он прищурит этак хитренько глазки и скажет ласково: «Что ж, придется нам с вами еще разок встретиться…» Бывали среди нас такие, что по шесть раз с ним встречались…

— Вам-то хорошо было, — завидует Нина, — вы на стационаре учились.

— Да, на стационаре лучше, — соглашается Иван Дмитриевич. — Но и так, как вы, экстерном, тоже можно высшее образование получить. Вы даже не представляете себе, Нина Федоровна, сколько людей у нас заочно учатся! И еще как учатся!.. Тут только захотеть нужно.

— Я очень хочу! Мне даже кажется иногда, что я только сейчас окончила десятый класс. И у меня совершенно такое же настроение, как тогда, когда я вышла из средней школы и собиралась в медицинский институт. Правда, странно?

Иван Дмитриевич внимательно слушает ее, и снова в уголках его глаз собираются ласковые лучики.

— Когда-то я мечтала быть врачом, — продолжает Нина, — и непременно детским… Когда мне было семь лет, я заболела плевритом и меня положили в больницу. И все врачи в белоснежных халатах казались мне необыкновенными людьми. Я немножко боялась их, так как мне все время казалось, что они вот-вот начнут меня колоть, но вместе с тем они буквально приворожили меня. Я часто выходила в коридор и следила за ними…

Нина говорит сегодня так складно, как никогда, кажется, не говорила. Она это понимает — и по тому, как внимательно слушает ее Иван Дмитриевич, и по тому, как легко и непринужденно льется речь.

— А теперь мне немного страшно. Не из-за того, что будет трудно, — поспешно уточняет она, замечая протестующий жест Ивана Дмитриевича. — А что если, взявшись за книги, я вдруг увижу, что… что у меня ничего не выходит?..

— Почему же, Нина Федоровна? — мягко возражает Иван Дмитриевич. — Ведь вы способный человек, хорошо учились когда-то. Значит, вам будет не труднее, чем другим…

Нина недоверчиво качает головой. Ей кажется, что последние годы, когда она ссорилась с Яковом, отняли у нее все — силы, ум, даже способность учиться. И если она сказала Ивану Дмитриевичу, что не боится трудностей, то сама не очень-то верила в это.

Когда Нина оставалась наедине с собой и думала о своих повседневных домашних заботах, об уборке и стирке, стряпне и мытье посуды, о всякой другой, будничной и неблагодарной работе, когда вспоминала, сколько времени отнимают у нее дочки, она просто не представляла себе, как сможет выкроить несколько часов, необходимых для занятий.

— Мне будет очень трудно. Вам, мужчинам, намного легче…

— Да, нам легче, — соглашается Иван Дмитриевич.

— С чего же мне начинать?

— Вот так-то лучше! — сразу повеселел Иван Дмитриевич. — Я бы советовал вам, Нина Федоровна, не браться одновременно за все предметы. Лучше взять один-два и довести их до конца.

— А какие взять лучше?

— Я бы посоветовал вам еще вот что, — словно не слыша Нининого вопроса, продолжал он. — Сейчас в институте начинают читать курс введения в языкознание. Это такой предмет, в котором трудно разобраться самому… Вам бы стоило походить, послушать.

— На лекции? — удивляется Нина.

— Конечно. Это не так уж много — часов десять в неделю.

— А дочка как же? Мне ведь не на кого ее оставить…

— Да, Галочка, — озабоченно трет лоб Иван Дмитриевич. Смотрит на дверь комнаты, где играет девочка, потом, уже с прояснившимся лицом, на Нину. — А почему бы вам не отдать ее в садик?

— В садик? Но я не знаю, как там…

— Там будет хорошо девочке! — убеждает он. — Вот увидите, она так привыкнет там, что вы уже не удержите ее дома!

«И отвыкнет от меня», — думает Нина.

Сейчас, когда Яков совсем ушел от нее, она, кажется, еще больше полюбила дочек, как-то болезненно привязалась к ним. Здесь была и острая жалость к детям, которые, может быть, навсегда потеряли отца, и жалость к самой себе, и потребность заполнить мучительную пустоту в своем сердце.

Нина до сих пор не могла привыкнуть к тому, что полдня нет дома Оли и что эти полдня старшая дочка живет уже своей, отдельной от нее жизнью. Она внимательно следила за Олей, и любовь дочки к Вере Ивановне, дружба с девочками-одноклассницами радовали ее и одновременно вызывали в ней ревнивое чувство. А теперь остаться еще и без Галочки? Сидеть одной в этих трех комнатах, ставших такими большими, такими пустыми с тех пор, как ушел Яков?..

— Ну, пора и честь знать! — подымается Иван Дмитриевич.

— Никуда я вас сейчас не отпущу! — задерживает его Нина. — Будем чай пить. Я специально для вас баночку малинового варенья открыла.

— Ну, вы совсем меня обезоружили! — снова садится Иван Дмитриевич. — Мое любимое варенье! Только давайте большую ложку…

Он ходил за Ниной, забирая все из ее рук и относя на стол, и снова был таким же, как на вечеринке у Оли и потом в селе, у Марии Дмитриевны. Но эта его веселость казалась теперь Нине неестественной, как и все его шутки. «Он смеется и смешит других, чтобы забыть свое горе, — думала она. — Он, вероятно, очень гордый, не хочет, чтобы его жалели…»

Выпив два стакана чаю, Иван Дмитриевич откинулся на спинку стула, блаженно отдуваясь и по-детски вытянув губы трубочкой.

— Вот спасибо, Нина Федоровна! Давно такого не пил… Теперь если б еще закурить…

Нина молча кивает головой. Все в нем нравится ей: и седина, и умное, чуть насмешливое выражение серых глаз, и его неторопливые, размеренные движения. «Он очень добрый, он, наверно, никому не может причинить зла. Жаль, что ему так не повезло в жизни».

Скоро Иван Дмитриевич прощается, и она уже не удерживает его.

— Ниночка, можно?