Сергей Малашкин - Луна с правой стороны

— Ээх! — вздыхал дядя Сергей. — Я, бывало, пробегу вёрст семь, выбегу на гору, дыхну минутку-другую и — жик… инда земля горит, искры летят.

— Да ты, дядя Сергей, и сейчас маху не дашь, можно сказать, за пояс заткнёшь любого.

— Да чего тут говорить, конечно, заткнёт.

— Заткнёт! Не только заткнёт, зарежет, право слов зарежет, лучше не берись, как есть зарежет.

Дядя Сергей, когда мужики поднимали спор о силе и ловкости — зарежет он или не зарежет — всегда молчал, деловито хмурил лоб и напускал на глаза густые брови, а когда спор утихал, становилось тихо и скучно, он поднимал брови кверху и держал их дугами во всё время своего рассказа, если рассказ проходил спокойно, отчего глаза его делались большими, круглыми и как будто пустыми и походили на глаза лошади.

— Ээк! — закатывался первым дядя Сергей от каждого своего смешного слова.

— Ээк! — закатывались за ним слушатели.

Дядя Сергей останавливался. Останавливались слушатели. И рассказ снова развивался, плыл с языка дяди Сергея до нового «ээк».

Волосы на голове дяди Сергея, несмотря на большую старость, были густые, чёрные, и чёрной скобкой глядели из-под краёв картуза, рыжего, выцветшего от времени, — вот каков был дядя Сергей. Можно сказать, особенный, редкостный.

Дядя Сергей любит общество, в особенности молодёжь, которая громко ржёт от его рассказов, но нужно сознаться, он и стариков не обижал, не обходил их своим присутствием, а вежливо раскланивался, пролезал в середину круга, садился на травку, поднимал к подбородку колени, сковывал колени сухими, длинными руками, клал на колени бороду и, после некоторой тишины и просьб, приступал к рассказу.

Вот так сидел дядя Сергей и сейчас под густой лозиной на зелёной травке, у покосившейся на левый бок избы дяди Михаила Многосонова, который, в отличие от дяди Сергея, никакой бороды не имел. Он вместо лица имел просто перепечённое яблоко, морщинистое, жёлтое, которое в какую сторону ни поверни — ни волосика, хоть на радость был бы один — ни одного.

— Ээк, как тебя природа вызвездила, — говорили шутливо мужики.

А Фёдор, которого иначе на селе и не звали, как Федька, всегда одно и то же при встрече:

— Дядя Михайло, тебе, знать, моя тёлка вылизала? — и закатывался в гык.

— Гы-гы… — хохотали мужики.

— А, пожалуй, Федька прав…

— А всё может быть — и вылизала.

— Гы-гы…

Так шутили, смеялись мужики над дядей Михайлом Многосоновым.

На голове у дяди Михайла тоже не было ни одного волосика — степь макушка песчаная… Только на короткой сморщенной шее три колечка рыжих, золотистых волосков.

— Всё богатство? — дотрагиваясь до колечек, вежливо спрашивал Фёдор.

— Всё, — отвечали мужики за дядю Михайла и закатывались в гык.

— Дырки одни остались.

Дядя Михайло выкатывал из морщин, вернее, вывёртывал коричневые зёрнышки глаз и бегал ими по хохочущим рожам.

— Старики, — хрипел беззубым ртом, дёснами, дядя Михайло и облизывал белёсым кончиком языка морщинистую дырочку рта, — старики…

— Хе-хе.

Мужики не понимали. Мужики катались в гыке. А дядя Михайло был прав. Он сказал большую правду. 32-летние мужики записались в стариков, обтирают печи, полати своими боками, а весной — сеновалы и сени, а то под лозинами, в холодке, пупами на солнце. Дух во все дырки — тоже.

— Гы-гы…

А дети скрипучими сохами царапают чахлую малокровную землю полей, не видавшую за семь лет революции навоза. А навоз распёр дворы, подпёр под крыши изб, горит на солнце, тёплым дымком поднимается, от него дух идёт по селу, лезет в нос, в рот, затыкает…

А мужики:

— Гы-гы…

— Федька, не тронь…

— Дядя Сергей, расскажи что-нибудь, послухаем.

Дядя Сергей поднял от колен бороду, вскинул брови. Мужики притихли, свободно развалились на мягкой траве, легко дышат, отдуваются.

— Вы, ребята, как хотите, дело именно ваше, а я человек верующий, православный, бога боюсь… — и, подумав, добавил: — да-а…

— Ггээ…

— Ты, Федька, не смейся, — сказал дядя Сергей и посмотрел сердито на Фёдора. — Народ наш тёмный, необразованный, это видно по всему. Даже, можно сказать, невежды, огломоны… Да-а… и обижаться тут, брат, нечего.

— Да чего тут и говорить… — заволновались мужики.

— Огломоны.

— Огломоны.

— Да ещё какие…

— Я и не смеялся, дядя Сергей, — сказал Фёдор и вскинул от зелёной травы-подорожника лицо с резкой чёрной растительностью, из которой спелыми раздавленными вишнями сочились губы да горели два холмика розовых щёк. — Я только чихнул.

— Чихнул, — протянул равнодушно дядя Сергей и, не глядя на Фёдора, бросил: — на здоровье.

— На здоровье, — вставил дядя Михайло Многосонов и спрятал в морщины коричневые зёрна глаз.

— Молод ещё чихать-то… Ты доживи до наших лет, тогда и…

— Что правильно, то правильно.

— Дело говорит, — загалдели мужики.

Дядя Сергей выше поднял голову, круче выгнул на лбу густые брови.

— Слухайте. Вот, например, есть такое дерево, называется оно липой. Так вот, когда эта самая липа бывает в цвету, запах имеет большой, а главное пользительный для человека.

— Каждое растение пользительно для человека, а не только дерево, да ещё липа, — вставил Фёдор и положил лицо в траву.

Дядя Сергей опустил немного брови, но тут же снова поставил их на прежнее место.

— Кто же этого не знает? Каждое растение пользительно, что и говорить. Хотя бы эту самую липу взять и…

— Она, матушка, того… — шевельнул из комочка морщин бледно-розовым кончиком языка дядя Михайло, — лапти плетут… — и засыпал из комочка морщин в мужиков мелкий, дряблый, покашливающий смешок:

— Хе-хе. Плетут… Хе-хе.

Мужики, глядя на трясущееся тело дяди Михайла, гыкали.

— Эко, как дымит.

— В дух исходит.

Дядя Сергей вскинул бородой, разомкнул руки, вытянул ноги, достал из не менее старого, чем он, пиджака, покрытого заплатами, которых было гораздо больше, чем основного материала, тетрадку в сафьяновом переплёте, положил её на колени, погладил ладонью по переплёту, а затем, послюнявив указательный палец, осторожно стал перелистывать страницы.

— Вот она, липа-то, — проговорил многозначительно дядя Сергей и остановился на 102 странице, ткнул корявым пальцем в заглавие… «И  о  липе», и, водя пальцем от буквы к букве, напевно стал выговаривать по складам: «Липа древо довольной величины и ширины, притом любопытному зрителю кажется много красивее».

— И правда, — промычал Фёдор в траву.

— А ты стой.

— Слухай, — завозились мужики. — Без тебя знаем.

Дядя Сергей твёрже упёрся пальцем в букву, словно боясь, чтоб она не выпала, насупился.

— Это что у тебя рука-то, ранена? — спросил неожиданно пожилой мужик у молодого мужика, записавшегося в старики.