Сергей Малашкин - Луна с правой стороны

— Ранена.

— На войне?

— На войне.

— В эту?

— В ту.

— Пензию, значит…

— Не-е…

Мужик недоверчиво оглядел молодого мужика, что-то подумал, пожевал губами, что-то хотел было сказать, но в это время дядя Сергей снова запел, и мужик достал грязный кисет, сделанный из холстины, вынул из него огниво, трубку, набил её табаком и стал высекать огонь.

За ним последовали другие и потянулись к его огоньку.

«…Ствол его покрыт корою гладкою, цвета тёмно-красного и имеющий вяжущую силу».

— Это нам хорошо известно, — снова вставил Фёдор, — нарежем, бывало, липы, надерём с неё лык, продержим и в воде, а когда вытащим, они сделаются скользкими.

Мужики внимательно слушали дядю Сергея.

«…Он внутри бывает бел, мягок и лёгок, листы него сердцеобразны, зубчаты и к концу острее. Цветы обоего пола сидят пучками…»

— Ггээ…

Дядя Сергей остановился, ещё больше надвинул брови, так что большие круглые глаза сделались узкими.

Мужики тоже завозились. Некоторые перевалились на другой бок.

— Чихнул, — прошептал тревожно Фёдор и тоже перевалился с живота на бок, — это ничего, — оправдывался виновато Фёдор, — это у меня такой чох. Замучил окаянный! Многие думают, что я смеюсь, а это — чох. Гы… — И Фёдор снова перевалился на живот, лицом в траву.

«…Родится она на тучной и сыроватой земле, где корень свой углубляет очень глубоко и достигает чрезвычайной толстоты и вышины»…

— Говорят, сорока аршин достигает…

— Батюшки!..

— Глянешь, а шапка с тебя так и валится.

— Это от высоты-то?

— А то как же, она, чай, матушка, на сырой земле растёт, ей, можно сказать, вольготно, соку сколько хошь.

Дядя Сергей недовольно кашлянул и стал продолжать дальше:

«…Сия, родящаяся на липах, амела имеет коленчатые кривые стебли, продолговатые, бледно-зелёные, толстые листья и белые ягоды, из которых также приготовляется хорошее лекарство»…

— Лекарство, — вздохнул кто-то.

«…Лекарство от падучей болезни»…

— От падучей! — выкрикнул и вскочил, как ужаленный, модой мужик так, что с головы слетела шапка, и огнём вспыхнули его густые, не видавшие гребешка, рыжие волосы. — От падучей… Моя жена…

«…От падучей»… — спокойно, по складам пел дядя Сергей.

— От падучей, — вздыхая, охая, взвизгивал рыжий мужик.

«…А ежели ягоды парить в уксусе и принимать, то унимают всякие кровотечения»…

— И… кровотечь… — взревел ещё пуще этот же мужик и выкатил серые, холодные глаза на дядю Сергея.

— И кровотечь…

«…Они, истолчённые в порошок, помогают от кровавых поносов»…

— От кровавых, — завозились мужики, — вот незнато-то, в позапрошлом году сколько переболело народа, уйма, а сколько перемёрло. Вот незнато-то…

«…И от простых, — вдохновенно продолжал дядя Сергей, — и»…

— Ишь ты… поди вот, угадай, что тебе на пользу… а, можно оказать, рядом живём… можно сказать, дерьмо, сколько хошь, можно сказать, липы-то этой самой…

Дядя Михайло Многосонов бледным кончиком языка облизывал губы.

— Лапти плетут…

— Плетут… хе-хе.

«…О вырастающем на липах труте, или грибах, уверяют естествоиспытатели, что оные предохраняют скот от прилипчивых болезней, ежели оные класть в ту воду, которою скот поен будет»…

— А ежели поен не будет.

— А ежели будет… — заспорили мужики.

— От падучей, — дёргался рыжий мужик, — от кровотечи… от кровушки…

— А ежели поен не будет.

— В писании так и сказано, что поен будет.

— И ествопытатели, — вставил всё время молчавший Яков Карнаухов, — утверждение подходящее.

— В писании прямо говорится, что и скот от прилипчивых болезней предохраняют…

— И от падучей.

— И от поносов.

— И от падучей, и от поносов, — повторяли мужики.

— И от кровотечи, — дёргался туловищем рыжий мужик, горел на ветру волосами.

— Раз ествопытатели, то оно конечно…

— Это кто, какие такие ископатели? — взревел неожиданно Фёдор и дёрнулся от земли.

— Естествоиспытатели, — поправил дядя Сергей, — природу которые разгадывают.

— Знать не хочу! — ревел Фёдор и размахивал руками над головами притихших мужиков. — Я, можно сказать, сам того…

— Не ори, — сказал дядя Сергей, бережно закрыл тетрадь и запрятал её обратно в карман, — не ори, говорю.

— Это что же, мне не орать-то! Боюсь, что ли, я ково, а? Плюю я на всех… — Фёдор смачно плюнул, ловко растёр носком растрепанного лаптя.

— Пожалей лапоть-то!

— Я-то… — И Фёдор даванул ещё раз в то место, в которое плюнул. — Во!

— Не ори, говорят…

— Это я-то не ори… Да ты ударишь, что ли? Да я… хочу орать и буду орать. Да я хоть, дам тебе сейчас по хрюколке? Хошь, а? — Он свирепо засучил рукав и вертел чёрным, как земля, кулачищем под самым носом дяди Сергея. Дядя Сергей испуганно таращил глаза и медленно поджимал к подбородку колони. Дядя Сергей не ожидал от него такой прыти…

— Да я…

— Хошь, дам?..

— Да я по писанию…

— Да я твоим писаниям — во! — и Фёдор сунул кулак в бороду дяди Сергея.

— А не то… вдрызг…

Мужики ползком в стороны. Дядя Сергей тоже, задом, на карачках.

— Ты послушай…

— А то не ори… да я…

— Ты послушай, — шептал испуганно дядя Сергей, — есть такая травка, шалфеем называется она, — кротко глядя, по-собачьи, в глаза Фёдора, — и хорошая травка, пользительная для человека, всякую боль укрощает, можно сказать прямо с гнёздышком выгоняет…

— Не ори… да я… — успокаивался Фёдор.

— Пользительная травушка.

Фёдор опустил руки, отвернулся от дяди Сергея.

— Испужались. Не буду…

— Не мешай, Фёдор, — прошелестел морщинами дядя Михайло, — пусть поплетут… хе-хе.

Мужики снова окружили дядю Сергея. Фёдор тяжело повалился животом на траву. И дядя Сергей запел:

— Шалфей есть травка такая, очень пользительная, в наших местах растёт… Так вот был случай один, я ещё был тогда маленьким, но как сейчас этот случай помню. Жил тогда у нашего барина кучер Ермолай, дюжий мужик, здоровенный, в плечах в одних, можно сказать, косая сажень будет, одним словом — богатырь. Вот этот самый Ермолай пришёл к нам на село, а нужно сказать: на селе он довольно частенько бывал, похаживал, зазноба была у него там на селе, Дунька Тараканова, тоже девка хорошая, кровь с молоком…

— Ну?

Мужики пододвинулись ещё ближе. Фёдор тоже поднял голову.

Дядя Сергей стал смелее.

— Пришёл: здравствуй, Авдотьюшка, как поживаешь?

— Хорошо, — отвечает Авдотьюшка, и мигом, как полагается, скатерть на стол и на скатерть коровай хлеба, из печи подрумяненного цыплёнка и в глаза Ермолаю: — Петрович, — его Петровичем все звали на селе, даже и сам барин так величал, уж больно, говорят, кучер был хорош, не кучер, а огонь, — прошу хлеба-соли откушать…

— Да-а, — промычали мужики.