Владимир Детков - Свет мой светлый

Оно всегда выше нас — главный творящий родитель планеты.

Только дважды Солнце становится вровень, лицом к лицу с человеком.

На восходе — потому что прощает молодости дерзость ее и, обласкав добродушной улыбкой, приглашает тянуться за собой…

На закате — потому что прощается с человеком, отвешивая ему благодарный поклон.

Гордо встретить Солнце и достойно проститься с ним — не в этом ли великая мудрость жизни…

Ливень-однотучник набежал внезапно, прямо по солнцу, отшумел крупной, веселой осыпью и пропал вдруг, умолкнув на полуслове. Он был так краток, что даже не одолел запаха мокрой пыли, не остудил тротуаров, не напоил досыта траву… Но как много успел: разрисовал асфальт, разбудил от знойной дремы тополя, послюденил березовую листву, обозначил клумбы и газоны…

Манит взгляд причудливая мозаика асфальта, по-весеннему благоухают тополя, рассыпает по ветру искристые блики березовая прядь. И зрелые травы сеном дохнули.

Не узнать день!

Так, бывает, и человек, — одарит короткой встречей, разбудит дремавшие силы и чувства своим откровением — и уйдет, не подозревая, что озарил.

Майское утро распахнулось синевой небесной. Солнечно. Тепло. Тихо. По проулку Хуторскому, доживающему свой век посреди городского многоэтажья, девчонка на прабабушкином, должно быть, коромысле несет воду в синих пластмассовых ведрах. Солнце легко пронизывает их своим вольным светом, отчего вода кажется голубой…

Заглядываю девчонке в лицо и приветствую вопросом:

— И откуда это такая вода голубая?

Девчонка, невольно оглянувшись на одно из ведер, откликнулась в тон мне:

— От самого синего моря… — И улыбнулась.

Конец мая. Таруса. Ока.

Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем.

Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы.

Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной хан — ковыль — совершил сюда ночью дерзкий набег.

Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил.

И река ожила.

Закачались на белесой волне лодки с неподвижными рыбаками. Замелькал в руках женщины забытый временем валек, затеяв веселую перестрелку с эхом. Спешит, работяга, припадая к белью с таким усердием, что обгоняет даже собственный хлесткий крик… Пробудились и незадачливые туристы, проспавшие первую зорьку. Загремели кухонной утварью. Нехотя, споря с моросью летучего дождя, развесили по кустам жидкие бороды дыма их запоздалые костры. Жалобно проблеял козленок. А над последним перекатом Таруски отозвался ему ликующий возглас мальчишек, изловивших на спаренный спиннинг увесистого линя. И слышно их было на юру, где в кругу берез у дуба с юной листвой мерцают голубые огоньки лесных незабудок и стынут мраморные колокольцы ландыша, обступив невысокий холмик, озаглавленный гранитной глыбой…

Солнца нет, но все вокруг пропитано ясным его сияньем.

Зародился светлый день.

Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целехонький, дремал на боку, ни о чем не подозревая. Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной.

Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть в двух шагах…

Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, еще майский в июне из-за тянучей весны и дождей.

Комариное, мотыльковое мелькание.

Холод росы на затененной травянистой тропе, снежинки ландыша.

Дубовое, осиновое редколесье.

И среди зеленого сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва еще полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью…

Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробужденные запахи…

И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встает оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.

Рано утром он подошел тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать…

— Ага, опоздал, — поддразнил я его, усаживаясь к столу.

Но он не сдавался и все норовил заговорить, окликая меня то шепотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон.

…Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительнно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображенные деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Кленом из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам.

Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые руки, топал в детсад мальчуган, с любопытством озираясь по сторонам. Я состроил ему «страшную» рожицу и подмигнул. Малыш отреагировал понимающей улыбкой и еще долго оглядывался, продолжая игру с незнакомым дядей, который почему-то стоит один посреди парка и никуда не торопится…

И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлеченный переводными картинками.

И огромные пузыри в теплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клен, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы летчики-самолетчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, пораженным, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич: