Владимир Детков - Свет мой светлый

«Умники дураком сосну рубили, и тому одни шишки достались», — мрачно и запоздало ответил свекор на давнишнее похвалебное высказывание сына.

Материнское же сердце принимало лишь беду и не могло рассуждать, а тем более обвинять в чем-то сына. Винила она худых дружков, сбивших Саню с пути истинного, да Михея-гонителя. В отчаянье попрекнула и Полину, что не смогла мужа удержать подле себя ни любовью, ни ласками… А Полине каково — и без того горько, да еще попреки в ее-то положении, на шестом месяце беременности. Боялась дитя своим горем уморить, крепилась — столько слез тайком сглотнула, столько криков сдержала в себе, что казалось, не ребенок вовсе в ней растет, а горе-страдание копится, переполняет ее, чтоб удушить однажды… И ведь не прошло даром. Немые стоны ее, слезы невыплаканные отозвались в дочке лет через двадцать, словно еще в утробе матери впитала тревогу ее и страх за судьбу полувдовью…

Вышла Валентина замуж за комбайнера Никиту Зарубина, армию отслужившего. Спокойный, работящий парень, не пьющий лишнего, к жене с уважением и с людьми приветлив. В то лето в Березовке со своим урожаем быстро управились: хлеб скудноват был, засуха прихватила. Направляли комбайнеров на подмогу в целинные совхозы, и Никита собрался. Чего ж не поехать, дело почетное и заработное. Однако с большим трудом добился от жены на то согласия. Но в самый момент прощания Валентина вцепилась в мужа и завопила в беспамятстве: «Не пущу-у!.. Не хочу, как маманя, вдовой вековать…» Вырвался Никита и вскочил в кузов машины, а она под колеса бросилась и билась о землю с воплем истерическим. Пришлось остаться. Жену успокоил, а сам вечером напился с досады и позору. Отведала Валентина и кулаков мужниных. Но все у них обошлось полюбовно. Синяк под глазом Валентина носила гордо, не припудривая, не скрывая платком. Не было в лице ее ни печалинки, ни приниженности бабьей — радостью светилось.

Глядя на нее, с грустью думала Полина: «Может, и самой вот так надо было когда-то лечь поперек Саниной дороги отходной?» Не пришлось. Она все миром-ладом старалась порешить, без обид и капризов. Доверяла Сане во всем, как сердцу своему. Ведь было меж ними такое, что, казалось, жизнью и не разделишь… Разве что смертью…

Третьего дня Полина помогала скотникам свозить к ферме солому. С последним рейсом тракторного обоза на ферму не вернулась, чтобы не делать крюк, а пошла домой от скирдов через поле. Просторное, открытое поле верстовым прогалом залегло меж двух родных сел Полины. В Успенке, что справа, сама родилась, выросла. В Березовке — шестерым жизнь дала. Так что мудренее, чем в сказке: направо пойдешь, налево пойдешь — все равно домой попадешь. В свой ли, в родительский. Ну а прямо — дорога в большой мир и в никуда…

Поле неприметно сходило под уклон к луговине с ручьем, за которым земля вдруг дыбилась крутым увалом. В Березовке про него издавна присказка живет: гора — два вора, один солнце крадет, другой души берет. Солнце садилось за увал и тем самым для березовцев, живущих в низине, как бы окорачивало свой дневной путь, пропадало до заката. Люди же на увале заканчивали свой путь жизненный: там, чуть левее дороги, ширилась кладбищенская роща. Старики, сетуя на людской отток из села, говорили, что домовин на бугре стало куда больше, нежели домов на селе… Тут уж и дорогу можно было окрестить вором, заживо крадущим. На войну по ней уходили, да многие не вернулись. Свекровь сказывала, как шептали бабы, словно заклинание, глядя в летнюю полночь на темное лежбище увала: «Вор-воротила, вороти мила, целого, здорового, сердцем не займенного…» После войны в города люди подались. Кто наезжает время от времени, а кто и со воем корнем убрался, поминай как звали…

Конечно, не дорога тому виной, что на нее грешить понапрасну. Сколько новостей-радостей приносит она, со всем белым светом соединяет. Но так уж сложилось у Полины за годы березовские, что для нее дорога и вправду самый коварный и безжалостный вор: то оберет с головы до ног, то надежду, как милостыню, из-за горы явит, чтобы потом снова отобрать…

Где бы Полина ни была, чем бы ни занималась, нет-нет, а бросит взгляд в сторону дороги. Благо, с любого края села видна она как на ладони. Иной раз Полине казалось, что и солнце, окатывающееся перед заходом к увалу, однажды убежит по шляху, укатится подальше от нее, неведомо чем грешной…

С поля дорога казалась безобидно узенькой, помеченной обок спицами столбов, так что человеческой фигуры не рассмотреть. И Полина не думала о дороге и о том, что с ней связано, а просто держалась ее, чтоб не сбиться с прямого ко двору пути. Душа, успокоенная усталостью, не помышляла об ином, как поскорее одолеть оставшуюся до дому версту. И только все тело ей противилось, промедляясь в движениях, стараясь делать их как можно меньше и протяжнее, только самые необходимые, и жило как бы отдельными частями. Спина привычно поламывала, отходя от напряжения работы, руки безучастно обвисли, радуясь выпавшему на их долю отдыху, бились о бедра, как бы тихомиря, сдерживая их, чтоб не спешили к новой работе. И только ноги как заведенные выводили по лущеной стерне свое размеренное убаюкивающее «шур-шур», надоевшее ушам, как и эта однообразная серо-зеленая рябь поля надоела взору. И Полина несколько раз прикрывала глаза, давая им передохнуть. Звуки шагов сразу становились громче, но потом, словно отставая, притихали и пропадали совсем, и тогда все тело обмякало, и ноги подкашивались. Полина вздрагивала, испуганно открывая глаза, и дивилась сама себе, что засыпает на ходу средь бела дня. Но через минуту-другую дрема вновь настигла ее, пока вдруг перед глазами не всплыло плачущее Павлушкино лицо и не послышалось протяжное «ма-а…».

Полина невольно остановилась, обернувшись в сторону Успенки, будто сыновий голос и вправду мог дотянуться до ее слуха за добрую версту.

«Что же это я, совсем от дитя родного отбилась. Второй день мимо бегаю», — попрекнула себя Полина и, не раздумывая, подалась туда, где за оголенной тополевой лесопосадкой виднелось несколько шиферных крыш, одна из которых и была ее домом родным. Пошла сразу ходко, руками задвигала в такт шагу, точно и не они плетьми висели минуту назад. И уже сама перед собой как бы оправдывалась: «Управлюсь засветло, только на сынульку гляну. Вон солнце еще до погоста не докатилось. Ничего с ними не сделается (это о домашней живности), поревут себе да свое получат, а я Павлушку с собой прихвачу. Хоть до утра, Да и Оксана не маленькая, сама с ним сладит…»

Так материнское чувство, очнувшись на зов сыновий, уговаривало, пересиливало, оттесняло в сторону заботу хозяйскую. И столько было в том нежности к сыну и нетерпения поскорее схватить на руки его легкое, хрупкое тельце, прижать к себе и забыться от всего и вся, и только слушать его беспечный радостный лепет, и самой говорить его языком-лепетом самые простые и ласковые слова, которые без такого вот всплеска нежности не живут вовсе.