Владимир Детков - Свет мой светлый

И «кругосветка» их не обошлась без приключений. Туча средь ясного дня подкралась незаметно. Шла она с низовьев Дона по-над руслом и была не обычной дождевой развалюхой, а громоздилась многоэтажно. Краевая синь ее сгущалась к центру до черни, и под самым брюхом, как белая папаха на темной бурке, контрастно седел нутряной лоскут.

Пока Серега с Олей завороженно любовались невиданным зрелищем, лодку снесло. А когда опомнились — туча тут как тут. Налегли на весла, да небесная гора проворнее оказалась: накрыла зловещей тенью и осыпала желудевым градом в самый момент, когда они уже пристали к острову и выволакивали лодку на сушу. В считанные минуты ясный день взялся сумраком, овечерел. Шумливо вскипела вода на отмели. Зарябил, заколебался, словно ожил, песок. Холодом обожгло незащищенные тела.

Упрятав Олю под опрокинутую лодку, Серега еще несколько мгновений с каким-то неистовым восторгом принимал на себя леденящие ухлесты града, по обычаю считая до тринадцати, при этом громко выкрикивал числа и почти не слышал своего голоса. Была у старшины такая приговорка: «Хочешь черта в себе испугать, посчитай, не спеша до его дюжины и дерни кольцо…» И, досчитав, оглушенный и продрогший, Серега нырнул в укрытие и сразу одним взглядом увидел всю Олю.

Она лежала на боку, зябко прижав руки и ноги к груди, и казалась совсем маленькой и беззащитной. В волосах Оли светлела запутавшаяся нерастаявшая градина, и вид ее нежной жалостью отозвался в Сереге… Вот и Олю хлестал, студил град, а он не сумел вовремя защитить… Серега прилег рядом. И она доверчиво распрямилась вдоль его тела, оделяя грудь, живот, бедра знобкой дрожью. Лишь дыхание ее теплом прикоснулось к шее, невольно вызывая озноб. Градина была теперь у самых глаз, и Серега снял ее губами и, ощутив ее холод и пресный вкус, перенес ее к Олиным губам. В смешанном дыхании она быстро растаяла, и Серега почувствовал, как все тело постепенно полнится текучим теплом, словно в растопленной ими градине заключалась великая тайна холода и они разгадали ее…

Барабанная дробь града по днищу лодки сменялась мягким, убаюкивающим шумом ливня. Стало совсем тепло и уютно. А приливы волнующего тепла и нежности все следовали один за другим, раскаляя тело до жара, до пронизывающей остроты зыбучим томлением. И вдруг — как ослепляющая ясность — прозрение: не было и не может быть в жизни его человека ближе, роднее, желаннее Оли… И все-все самое бесценное, самое сущее — в ней, только для нее, только с ней. И он уже не думает об том, а громко шепчет… И слышит ответное. Отрывистое. Кричащее.

А потом тихо-тихо. Ни дождя. Ни шепота. Видения какие-то странные: многоцветные, расплывчатые, знакомые и невероятные… И легкость летучая по всем теле. Сон наяву или явь во сне…

Очнулся от шороха. Открыл глаза. Оля в неудобной позе пытается надеть купальник. Взгляды встретились. Оля переполошно скрестила руки на груди: «Отвернись». Но он, пребывая во власти видений и прозрения своего, потянулся к ней, и она подалась навстречу…

Когда они все же выбрались из своего убежища, мир предстал таким же распахнутым и ясным, словно и не было никаких градобойных туч и ливней. Разве что дышалось вольней от свежести, смирившей зной, и солнце прошло свои дневные высоты. Да и они сами были в этом мире уже немножко не те…

Возвратили к жизни расстрелянный градом и размытый ливнем костер, просушили одежды, набросились на еду, и говорили, говорили и не могли наговориться… Их словно прорвало. Оказалось — так много не сказано о себе, не оговорено, не спрошено, что, случалось, говорили одновременно или перебивали друг друга встречными вопросами, а потом хохотали сами над собой…

Но вот солнце скатилось до горизонта, и они, притихшие, стоя провожали его. Здесь-то и назвала Оля его богом своим. А он вдруг впервые за этот огромный-огромный день почувствовал, как уходит его всемогущество, и, словно пытаясь удержать его, так крепко обнял Олю, прижимаясь грудью к ее спине, что она неожиданно воскликнула: «Ой, Сережа, я сердцем слышу твое…» И тогда он и сам ощутил кожей груди тихое биение… То ли свое, то ли ее…

Потом они долго сидели у костра, незаметно утопая в сумерках, И чем круче замешивались сумерки, тем теснее прижимались они друг к другу и ярче разводили огонь. Но костер был бессилен вернуть день. И все же они не стали его гасить. И, отплывая, все оглядывались. И когда свет костра, приглушенный темнотой и расстоянием до огонька свечи, вдруг совсем пропал, они знали, что он еще горит. Но этого сознания для Сереги оказалось мало, и он, ни слова не говоря, развернул лодку в крутом вираже и вновь повел ее к острову. И лишь услышав Олино «горит», и увидев зыбкое свечение островной тьмы, Серега так же молча, но уже по размашистой дуге, вернулся на прежний курс и больше не оглядывался и не сбавлял скорости, с холодком в душе отмечая, как приближается, разгораясь, огромное кострище полуночной станицы.

Вначале холодок этот осознавался как следствие предстоящей разлуки. Утром Оля уезжала домой в Ростов, да и его солдатские каникулы упирались в дорогу. В общем, это было так, хотя и не совсем. Ведь впереди у них еще целый день. Да какой день — сутки, а то и больше. Само собой разумеется, что он проводит Олю до Ростова, до порога дома ее… «Как можно не радоваться этому, не жить ожиданием нового дня?» — сам себя спрашивал Серега, но ощущение душевной смуты не проходило и влекло за собой странные неотвязчивые мысли, которые и потом будут являться ему не раз.

Серега смотрел на Олю, вернее, на ее силуэт, темневший все в тех же полутора метрах, что и утром — и ощущение неминуемой потери не покидало его. С каждой минутой это расстояние меж ними как бы увеличивалось, как утрачивались черты ее с заходом солнца… И теперь, сколько ни добавляй оборотов своему «Вихрю», не приблизиться к ней ни на сантиметр… как мог это делать он в любое мгновение там, на острове, в дне ушедшем…

Конечно, и сейчас он может дотянуться до нее рукой, обнять и посадить рядом с собой. Но не делает этого. И не потому, что не хочет. Элементарные правила безопасности при вождении лодки с мотором запрещают это… Условность? Да. И теперь подобных условностей будет все больше и больше. Условность, что она уйдет сейчас на целую ночь к Люське и до утра он не увидит ее, будто и не было ее никогда…

Он смотрел теперь на все с высоты своего прозрения — Оля самый близкий, самый дорогой, самый желанный человек для него… И там, на острове, все его чувства и ощущения были в ладу и согласии с действительностью. Что будет завтра? Послезавтра? Через месяц? Через год?

На рассвете он вновь метнется во вчерашний день. Каждая деталь острова вызовет в душе радостное восклицание — «было». И душа выплеснет признание — небу, солнцу и миру всему… И вместе с тем он поймет, что одному-то как раз и не следовало туда возвращаться…