Владимир Детков - Свет мой светлый

— Ты что, мама, сожалеешь? — удивленно спросил Серега.

Мать смутилась, сразу утратив воинственный пыл. Поспешно подошла к сидящему сыну, прижала его голову к груди:

— Что ты, что ты, родной мой. Разве можно так думать. Я к тому, что причина большая была у меня… А кто тебя держит? Мне кажется, ты немножко растерялся…

Так одним жестом-порывом и вселила в него свою особую правоту.

Отец не мог себе позволить таких нежностей, но, сознавая их благотворную необходимость, любил повторять:

— Слушай мать (что означало: чувствуй любовь и тревогу материнскую). Мы с тобой теоретики: я — замшелый, ты — зеленый. А ее сердце — великий практик…

Отец обычно, как и приличествует мужчине, держал себя спокойно, выдержанно. И только однажды дрогнул его голос. Провожая Серегу в армию, он сказал на прощанье:

— Пусть всегда раскрывается над тобой парашют. — И спрятал лицо в объятиях сына.

Во время прыжка, сближаясь в свободном падении с землей, Серега вспоминал эти слона, как родительское благословение воспринимая полногрудый хлопучий вздох распахнувшегося над головой купола.

Остаток водного пути Серега провел в радостном ожидании чего-то хорошего, что непременно с ним должно произойти. И это ощущение нарастало, вбирая в себя все удачливое.

У хорошего настроения обычно одна главная причина и много сопутствующих причин и причинок. Правда, добрая половина из них, скорее, несет его следственные черты. Ведь невозможно бывает порой распознать, удача ли вызвала приподнятое состояние духа или же сама она пришла его всеодолимой тропой. Одно бесспорно — у хорошего настроения могучая инерция добра. При нем и думается о хорошем, и чувствуется светло.

Теперь Серега безошибочно укладывался в русло реки, и это подкрепляло уверенность в удаче, и он принимал как награду и первые проблески звезд на небе, и появление долгожданного моста в оправе входных фонарей, и белеющий огромным парусом откос (с огоньком и собачьим лаем) за шестым поворотом реки.

А главная причина все же была. Временами на носу лодки, где темнел брезентовый чехол для моторчика, Сереге чудилась притихшая Оля и будто бы, как в первый раз, плывут они на свой остров, но он уже заранее знает — все-все будет так, как было…

К причалу Серега подошел на веслах. Он тоже оказался бревенчатым, только скромнее по размеру, и на привязи дремала одна-единственная лодка. Мотор у лодки был зачехлен, весла лежали вдоль бортов, и Серега последовал примеру — укрыл мотор, привязал лодку к причальной скобе. На звяк цепи собака прибавила голосу, и он стал заливисто забирать ввысь. Изредка к нему присоединялся другой — глуховатый, потише, поспокойней, видно, и постарше. По ступенькам, вырытым в откосе и укрепленным хворостяными плетеньками, Серега поднялся к избе лесника. Собаки неожиданно смолкли, а женский голос окликнул с крыльца:

— Кто будет?

— Добрый вечер, привет вам от Сосновых Мити и Любы, — поспешил отозваться Серега, не зная, как себя представлять.

— А-а, спасибо-спасибо за приветы… Да вы проходите, там не затворено, — зарадовалась женщина. — Собачек не бойтесь, они у нас даже с волками дружат, а человека и подавно привечают. Злых не держим.

И в самом деле, пока Серега проходил через двор, поднимался на крыльцо, никто на него не тявкнул, не проворчал даже. Собаки неподвижно темнели в стороне от крыльца, справедливо считая свое оповестительное дело сделанным. И Серега невольно помянул Митиного братца четвероногого:

— Им тоже привет от Каштана.

— О, тут и Каштан и Каштанка сразу. И еще один сын-братец на железной у Игната. Щенками они все были лобастенькие, кругленькие, в маму коричневые, ну вылитые каштанчики. Думаем, если каштаны в тайге не растут, то пусть хоть они бегают… А с ними и слово приживется.

В прихожей, куда они вошли, — пар коромыслом. Посреди комнаты на лавке протянулось глубокое цинковое корыто со стиральной доской и замоченным бельем. Рядом на полу горбатился отжатым бельем эмалированный таз. На шестке исходил паром ведерный чугунок, видно только изъятый из печи для стиральных нужд. Керосиновая лампа, люстрой висевшая над потолком, наполняла комнату ровным матовым светом.

Женщина запричитала, винясь перед гостем за домашний разор, но при этом успела вытереть о передник и подать ему испарно-розовую, крепкую руку, сказав «здравствуйте, поближе» и представившись полным именем — Настасьей Меркуловной; улыбнуться приветливо всем румянощеким от пару и работы лицом; усадить его за стол и мимоходом накрыть сковородкой чугунок, чтоб не «дымил»; поставить перед гостем кувшин с топленым молоком, глиняную кружку и миску с пирожками и ватрушками, такими же приветливо разрумяненными и пышущими гостеприимством, как и сама хозяйка. На вид ей с трудом можно было дать за пятьдесят; и взгляд, и движения, и голос даже в столь поздний час, по всему видать, хлопотливого дня хранили неутраченную свежесть, радушие доброго человека. Разве что волосы, по-летнему подхваченные цветастой косынкой, взялись уже несдуваемым пеплом времени да морщины иглились изо всех живых уголков открытого русского лица.

— Ну как там крестник наш. Акимка, хорошо сосет? — неожиданно спросила Меркуловна, присаживаясь к столу.

Серега смутился, погорячел щеками, воочию представив себе Любушку, кормящую сына, вспомнив и свое тайное любование ею в те короткие минуты, когда она встречала его, накрывала на стол, держала полотенце…

Но в просветленном взгляде Меркуловны было столько пытливо-материнского ожидания добрых вестей, что Сереге уже впору было смущаться за свое смущение, и он ответил в тон вопросу:

— Орет хорошо, когда есть просит. И чмокает на весь дом.

Меркуловна закивала радостно и рассказала, как она впервые услыхала голос Акимки с реки, когда Митя вез домой свою семью. «Пуще мотора орал малый». Сама из материнских рук приняла, в избу внесла, и он окричал тут все углы, с десяток лет не слыхавшие младенческого плача. Потом, расспросив Серегу, кто он, откуда и куда путь держит, на своих разговор перевела. Их у нее шестеро: три сына, три дочки. Все разлетелись. Ближняя самая — младшая из дочек, Валя, в поселке в быткомбинате швеей работает. Хорошо работает, в почете ходит. Депутатка даже. Остальные по городам расселились. Витя, второй сын, офицером служит на Дальнем Востоке. Старший, Егор, так тот вообще за границей, «в Ёмени каком-то, где снег только в холодильнике, а черного хлеба в глаза не видят». Как специалист по машинам он там, с женой вместе.

— Спасибо, хоть внука оставили, спит вон, — Меркуловна кивнула на горницу, — скоро в интернат справлять надо на учебу.

Из горницы послышался далеко не детский всхрап и невнятное бормотанье. Меркуловна перехватила вопросительный взгляд Сереги: