Владимир Детков - Свет мой светлый

— От досада-рассада, не уговорылы… Та ты не тужи, Сережа, слидом ще йде — той, мабуть, полэгше, ось и визьмэ…

На следующий Серега настроился со всей решимостью — последний шанс ведь. По всем благоприятным подсчетам: с поправками, как говорится, на попутный и встречный ветры, в ближайшие полчаса надо было непременно «сидать на колэса». Да и промчавшийся лесовоз к тому же своим грохотом и стремительностью словно протаранил тьму, и теперь с каждой минутой неумолимо светлело. Свет, казалось, сочился из всех незримых пор ночи. И вместе с ним зарождалась тревога — не поспеть. Досадно было, что самая благоустроенная для передвижения часть его пути вдруг может статься ненадежной и свести на нет все усилия. Теперь не только его, Серегины.

Взявшись за безнадежное, казалось, дело, о котором никто его, собственно, не просил, не обязывал, он уже чувствовал себя ответственным за него той желанной ответственностью, что не допускает ни малейшего сомнения в нужности твоих действий, не порождает после первой же трудности вопроса — «мне ли больше всех надо?», а заражает всего тебя единым стремлением исполнить его во что бы то ни стало, используя самую малую возможность, самый разъединственный шанс на успех. И с каждым новым человеком, встреченным на пути, ответственность эта нарастала. И он уже не представлял себе — как это можно не поспеть, не довести дела до заветного конца, если к нему так светло прикоснулись добрые души ребят, Мити и Любы, Меркуловны и Неходы, который вон места себе не находит — виновато топчется вокруг своего постового столба, переживая неудачу с лесовозом. Даже на друга своего четвероногого, сидящего в двух шагах, внимания не обращает. И пес, кровный брат и тезка Митиного Каштана, не вертится под ногами, как иная неразумная шавка, а лишь поскуливает, привставая с задних лап при каждом его приближении и поводя из стороны в сторону кудлатым хвостом. И как бы подтверждая, что он все понимает, сочувствует им и возмущается вместе с ними, пес трубно пролаял в ответ на гудок приближающегося поезда и словно подал сигнал к действию. Серега, уже не деликатничая, выскочил на полотно и заплясал меж рельсов, размахивая руками из стороны в сторону, а Нехода энергично затряс красным флажком, указывая на него, не забывая, однако, службу — желтым сигналил «свободный путь». Он же первый догадался, что их необычную сигнализацию разгадали, и обрадованно и хлопотливо закричал:

— Тормозит, Сережа, тормозит, готуйся!

Серега и сам приметил, как тепловоз, точно споткнувшись на ровном месте, дернулся и умерил свой стремительный бег. Освободив путь, Серега, озираясь, двинулся по ходу поезда, постепенно ускоряя шаг, загодя приноравливался к его скорости. И когда тепловоз, подхлестывая грохотом и скрежетом, нагнал его, он, ухватясь за поручень, пробежал несколько метров и вспрыгнул на утопленную в стальном корпусе ступеньку. Сверху за шиворот штормовки подхватили его сильная рука и одним властным потягом втащила внутрь тепловоза вместе с его извинительной фразой: «Ох, братцы, ругайте, да не прогоняйте». Тут же помогавший ему внушительных габаритов мужчина, должно быть машинист, известил кого-то: «Есть!» — и скомандовал: «Отставить тормоз, Леша, полный вперед!» И только потом удостоил ответом вступительное слово Сереги:

— Спокойно, Борода, мы люди не мелочные. Что стряслось?

Серега, еще не отдышавшись, молча протянул радиограмму, ставшую ему своеобразным мандатом.

— Зазноба?

— Да не моя, товарища. Он в тайге, далеко. А ей бы очень надо сказать кое-что…

— Ну, раз надо, значит, скажешь, — отрезал мужчина, вернул радиограмму и, тесно повернувшись в узком проходе, шагнул к распахнутой дверце кабины. В том, что он был здесь за хозяина положения, Серега не сомневался. Как скомандовал, как говорил с ним, как прошел эти несколько шагов с развальцей и остановился у пульта, словно в рубке корабельной: не присел, не примостился, а врос в пол, который, казалось, даже покачнулся из стороны в сторону — то ли от его, Серегиной, усталости, то ли от внушительной флотской поступи машиниста. Серега и сам не из хилых телом, в роте одним из правофланговых ходил. Но рядом с машинистом, который был чуть повыше его, на два «чуть» пошире, погрудастей, поплечистей, ощутил себя неуютно маленьким, ослабленным. И только юношеская фигура Леши, напряженно застывшего у штурвала, немного уравновесила это ощущение. Но все равно Серега с первой минуты почувствовал подчиненность, зависимость, готов был исполнять команды с полуслова, не задавая лишних вопросов.

А машинист тем временем, бросив взгляд на хронометр, склонился над маршрутным листом:

— Та-ак, два сорок московских у нас натикало. График держим. Только станцию мы проходим после пассажира и потому минут на семь запаздываем к нему.

Семь минут в таком деле все равно что час, что сутки, то есть пустой номер… И Серега это прекрасно понимал, но не спешил отчаиваться. Было в тоне и во всем облике машиниста что-то обнадеживающее, чему он доверился сразу и поэтому молча разместился на указанной ему откидной «сидушке» у левого обзорного окна.

Машинист не заставил себя ждать.

— А ну-ка, Леша, давай повеселее, здесь полотно некапризное, позволяет, — бросил он помощнику и оглянулся на Серегу: — Что вид пеньковый? Всю ночь вахти́л?

— Да вроде того…

— Тогда отбой тебе. По сотне минут на оба глаза имеешь… — сказал — приказал. А сам вновь к помощнику: — Дуй, Леша, как на первое свидание… И спеши, и оглядывайся. Или ты без оглядки летел? У меня, помню, с этим делом полный конфуз приключился. В назначенное место прибежал чуть ли не на час раньше, а потом — чем больше ждал, тем сильнее меня мандраж пробирал. И кончилось тем, что в кусты спрятался. А когда подружка моя заявилась — духу не хватило из засады выбраться. Притаился, что называется, — ни дохнуть, ни скрипнуть. Она в двух шагах ходит по тропке, на часики посматривает и напевает что-то не больно веселое. Надо бы мне хоть «ку-ку» сказать иль прокукарекать шутливо да выпорхнуть к ней: мол, так было задумано… А я пристыл себе на корточках — и сижу, не шевелю ушами. Потом Лизка, так звали девчонку, то ли сопенье мое почуяла, то ли и впрямь какая телепатия имеется, в общем, остановилась напротив и разглядела… Взгляды наши встретились. Несколько секунд она молча таращилась на меня, да как всхлипнет смехом: «Ой, мамочки мои, не могу, ой, умора!» — и бегом прочь к подружкам своим. Они ее поблизости где-то ждали. Слышу хохот. Это она, язва, им нажужжала про меня, мол, что я со страху… Ну, в общем, ясно, что в кустах делают…

Долго я после этого девчат десятой дорогой обходил. Потом, помню, Лизка сама прощения просила. И обида вроде прошла. Да вместе с ней, видать, и все остальное. А когда в ухажерскую смелость вошел, то и сам стал помучивать их род. Должно быть, что-то нехорошее осталось от той зряшной насмешки. — Машинист оглянулся на Серегу: — Не спится, Борода? Оно и понятно, не за дровами едешь… Это ты верно делаешь, что едешь… — Помолчал, глядя в даль светового тоннеля, который штолил в ослабевшей тьме прожектор тепловоза. — Лена, значит… Это хорошо, — протянул он раздумчиво и снова взглянул на хронометр: — Добавь, Леша, не скупись…