Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

— Конечно. Это мое право.

— Ну и добро. А с членами парткома я поговорю сам… Не стану вас больше задерживать, очень рад был нашей дружеской беседе. И знаете, что? Не стесняйтесь заходить почаще. Даже просто так, на огонек…

И все же ни Борисову, ни Лютикову не удалось убедить членов парткома отказаться от той характеристики, которую они дали Езерскому. Докеры упрямо стояли на своем, а старый коммунист Ганеев без обиняков заявил начальнику мастерских:

— Не туда гнешь, Сергей Ананьевич. А простачков среди нас не ищи. Мы такие дела решаем не по личным интересам, а по-государственному. Не так, как некоторые другие. И честно тебе скажу, мне, старому большевику, стыдно за тебя. О Борисове, своем прямом начальнике, уже и не толкую: ни рыба ни мясо оказался человек… А вот ты… Не грех бы поучиться тебе у Петра Константиныча, Сергей Ананьевич, жизни поучиться, большевистской твердости…

Борисов чувствовал себя отвратительно. Общие дела заставляли его встречаться со Смайдовым, но каждая такая встреча была похожа на пытку. Вначале он старался сделать вид, что ничего особенного не произошло. И както сказал Смайдову:

— Знаешь что, дорогой мой, давай-ка забудем о наших разногласиях. Стоит ли трепать нервы из-за какой-то характеристики? Ведь все это дело выеденного яйца не стоит.

— Это я уже слышал, — сдержанно ответил Петр Константинович. — Не повторяйся. И не обманывай самого себя, будто тебе не стыдно.

Борисов сникшим голосом ответил:

— Как же мы теперь будем вместе работать?

— Так же, как и работали, — спокойно ответил Петр Константинович. — У нас с тобой не частная лавочка. И мы — не кумовья.

Если бы Василий Ильич был попроницательнее, он понял бы, чего Смайдову стоит его внешнее спокойствие. Однако Борисов этим качеством не отличался. «Смайдову легко, думал, Смайдову просто. У него нет причин для переживаний. Наоборот, он сейчас торжествует, ему приятно сознавать, что я должен презирать себя. Еще бы! Разве таким, как он, понять обыкновенные человеческие слабости?»

А через неделю Петра Константиновича пригласили к секретарю горкома партии Алексею Андреевичу Луневу. Как Смайдов ни ломал себе голову, отыскивая причину этого приглашения, ни на чем остановиться не мог.

В приемной Лунева ожидало человек пять-шесть, и среди них Петр Константинович увидел Виктора Родина. Сам не зная отчего, Смайдов искренне ему обрадовался. Ему показалось, что так же искренне обрадовался и Родин. Они долго трясли друг другу руки, потом писатель предложил:

— Давай, пока не подошла наша очередь, выйдем покурим.

Родин и Смайдов вышли в коридор, закурили. После вечера, проведенного вместе у Домбрича, они не встречались, и сейчас Петр Константинович больше всего боялся, чтобы Родин не стал этот вечер вспоминать. Он почему-то был уверен: Родин знает не только о том, что увидел тогда, но и о том, что произошло после. Почему он был в этом уверен, Петр Константинович объяснить не мог, не мог также и отогнать от себя неприятную мысль, будто Родин попросил его выйти в коридор именно затем, чтобы завести разговор на эту щекотливую тему.

И Родин действительно без обиняков спросил:

— Как поживает твоя Полянка?

— Полянка? Все хорошо…

Петр Константинович настороженно взглянул на Родина. «Что он знает? Говорил ли ему Домбрич о том, что иногда видится с Полянкой? Черт, как это все мерзко, — вздохнул Смайдов. — Мерзко и больно… А Родин, наверное, хотя и переживает чужую беду, в душе торжествует: „Не от тебя ли, думает, я слышал упреки: зачем в каждой человеческой судьбе должно быть страдание? В жизни все иначе…“»

Родин взял его под руку, подвел к открытому окну. Окно выходило на улицу, и Виктор, облокотившись о подоконник, долго смотрел на проносившиеся мимо машины, кудато торопящихся пешеходов, на всю ту предвечернюю сутолоку, которая бывает в конце рабочего дня. Лицо писателя оживилось, будто в этом маленьком, открывшемся из окна кусочке мира он увидел что-то интересное и необычное, чего не в состоянии был подметить Смайдов. Смайдову даже стало неприятно: как Родин мог так быстро переключиться? Только сейчас казалось, что он искренне переживает чужое горе, и вот уже забыл и об Артуре Домбриче с его хамством, и о самом Смайдове…

«А какое я, собственно говоря, имею право рассчитывать на его участие? — подумал Петр Константинович. — И зачем оно мне?..»

Он хотел уже напомнить, что им пора возвращаться в приемную, но Родин вдруг стремительно обернулся и, подавшись к Смайдову, сказал:

— Час назад я видел их вместе. Вдвоем. И весь этот час думал, должен ты знать об этом или нет? Сперва хотел избавить тебя от лишнего груза, но потом решил, что своим молчанием оскорблю тебя… Почему оскорблю? Такое скрывают только от малодушных слюнтяев. Ты на таких не похож. Не похож, слышишь?!

Смайдов положил руку на плечо Родина, заставил себя улыбнуться. Это была вымученная улыбка, но Петру Константиновичу хотелось верить, что он сумеет обмануть Родина своим спокойным видом.

— Ты горяч, как молодой марал. — Смайдов попытался отшутиться. — Если бы тебе кто-нибудь сказал, что видел со мной вдвоем твою жену, ты очень взволновался бы?

Родин коротко ответил:

— Нет.

— Вот видишь… Почему же…

Родин не дал ему договорить:

— Потому что я знаю Домбрича. Не думай, он не ловелас и не сердцеед. Но он до крайности тщеславен. И тает, когда его называют гением. Стоит кому-нибудь склонить перед его талантом голову — и Домбрич забудет все на свете. Такого человека он станет носить на руках, прилипнет к нему, как пластырь. На какое-то время он даже поверит, что ни к кому другому не испытывал такого сильного чувства, как к этому человеку. Поверит искренне сам и заставит поверить своего поклонника…

Родин бросил в урну погасшую папиросу, но тут же закурил новую. Смайдов стоял, прислонившись спиной к стене, и молчал. С его лица не сходила все та же вымученная улыбка. Он словно забыл про нее, и она осталась как бы дополнением к тому горькому осадку, который ложился на его душу с каждым новым словом Родина.

Родин сказал:

— У одержимых есть необъяснимая способность увлекать в свой водоворот людей, которые с ними соприкасаются. Ты понимаешь, зачем я об этом говорю? В таких случаях мы, мужчины, часто делаем роковые ошибки. Оскорбленная гордость не позволяет нам глубже вникнуть в суть вещей. «Моя жена спуталась с этим мерзавцем? Ах, стерва, а я-то верил ей, как святой! Ну что ж, она еще пожалеет, она еще узнает, почем фунт лиха!..»

Родин шагнул к Смайдову и остановился возле него так близко, что Петр Константинович почувствовал на своем лице его дыхание. Когда Родин говорил, его голос был жестким, почти злым, и Смайдову казалось, что у Виктора и глаза сейчас жесткие и злые. Он даже удивился, увидав в них обыкновенную человеческую печаль. И еще — немую просьбу… «О чем он хочет просить?» — поду мал Смайдов.