Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

…Он заваривал шов какого-то катеришки, когда увидал бегущую к нему уборщицу конторы, исполняющую и роль рассыльной. «Аврал где-нибудь, — подумал Илья. — Без Беседина и дня обойтись не могут».

Рассыльная, подбежав к Беседину, остановилась и с минуту не могла перевести дыхание. Илья засмеялся.

— Запалилась, Дашенька?

— Немножко, Илья Семеныч. Потому что они приказали: срочно! Срочно требуют вас. Наверное, какое-нибудь важное дело. Вот я и мчалась так, что даже сердце зашлось…

Рассыльная — все ее называли просто Дашенькой — была миловидной девушкой лет двадцати трех, с ясными приветливыми глазами. Несколько лет назад она перенесла какую-то тяжелую болезнь и была не совсем здорова. Все ее любили, все обращались с ней бережно, и даже Илья, знавший, что Дашенька втайне в него влюблена, не позволял ничего такого, что могло бы ее обидеть. Правда, в последнее время он все чаще стал как-то по-особенному поглядывать на девушку и оказывать ей внимание. «Трудно ведь ей одной, бедолаге, — думал Илья. — Ни тебе ласки, ни тебе удовольствия… Все одна да одна, как я сам… А жизнь идет… Приголубить ее — обрадуется небось. Только не увидел бы кто, а то засмеют. Вот, скажут на кого начальник цеха польстился…»

Илья оглянулся. Вокруг — ни души. Тогда он отстегнул ремешок защитной маски, бросил ее на землю и, обняв девушку за плечи, привлек к себе. Дашенька, не ожидая ничего подобного, испуганно взглянула на Беседина, и в ее широко открытых глазах Илья увидел и смятение, и растерянность, и надежду, что ее не обидят. Она хотела отстранить его от себя, но близость Ильи сделала ее податливой и безвольной.

— Я поцелую тебя, Дашенька, — сказал Беседин. — Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловал?

— Не надо, — попросила она. — Я боюсь.

— Чего же тут бояться? — улыбнулся Беседин. — Ты что, никогда ни с кем не целовалась?

— Не целовалась. Никто меня не трогал. И вы меня не трогайте, Илья Семеныч. Боюсь я… Пустите меня, Илья Семеныч.

Он легко поднял ее на руки и понес к катеру. Дашенька инстинктивно обхватила Илья за шею и сразу почувствовала его губы. «Я боюсь, Илья Семеныч?» — хотела еще раз сказать Дашенька, но словно задохнулась. И тут же подумала, что ей надо защищаться, потом будет поздно.

— Пустите меня! — крикнула она громко. — Пустите, Илья Семеныч!

Ее протест немного отрезвил Беседина. Он-то думал, что Дашенька и слова не скажет. И вдруг такой отпор. Это скорее удивило Илью, чем рассердило. «Может, ломается? — подумал он. — Они ведь все такие…»

Илья опустил ее на землю, сказал:

— Вот дурешка. Разве я зла тебе хотел? Чего испугалась?

Глазами, полными слез, Дашенька смотрела на Беседина и молчала.

— Ну ладно, — сказал Илья. — Нет — так нет. — И повторил: — Я ведь зла тебе не хотел.

— Не обижайтесь на меня, Илья Семеныч, — попросила Дашенька.

— Кто там срочно требует меня? — спросил Беседин. — Кому я понадобился?

Она ответила не сразу. Просто не могла так быстро переключиться с одного на другое. Все, что сейчас произошло, вывело ее из обычного состояния покоя, взбудоражило ее чувства, а в таких случаях Дашенька почти всегда теряла способности контролировать свои мысли. Они как бы переставали подчиняться ее воле, и она страдала от этого не меньше, чем от физической боли, которая охватывала ее мозг после душевных потрясений. Правда, вслед за коротким «затмением», как она называла мгновенные провалы памяти, к ней приходила такая ясность видения, что это ее даже поражало, но сами «затмения» она переживала мучительно, потому что знала: именно из-за них ее и считают не совсем нормальным человеком…

— Забыла? — мягко спросил Илья.

Ему вдруг стало жаль Дашеньку. Он чувствовал, что она страдает, и у него возникло желание помочь ей.

— Ладно, не горюй, — сказал он. — Пойдем вместе в контору, там все выясним…

Но она уже все вспомнила. И, стыдясь своей рассеянности, опустив глаза в землю, проговорила:

— Нет, я ничего не забыла, Илья Семеныч. Председатель артели вас требует. И товарищ Лютиков, из судоремонтных мастерских — он тоже там…

Беседин знал: судоремонтные мастерские часто помогают артели отходами металла, списанными станками, коекаким оборудованием, поэтому он не удивился приходу Лютикова. Наверное, зашел к Климову о чем-нибудь поговорить, спросить о нуждах. Но зачем им понадобился сейчас он сам. Илья догадаться не мог. «Может, — думал Беседин, — Сергей Ананьевич решил агитнуть снова идти в доки? Пришел, так сказать, с поклоном?.. Не выйдет, товарищ начальник! Если уж с поклоном, то пускай приходит сам Смайдов, с ним беседа будет интереснее…»

Лютиков поздоровался с ним так, точно они были давними приятелями. Крепко пожал руку, усадил рядом с собой на диване, спросил:

— Как себя чувствуешь, Илья Семеныч? Похудел чтото… Климов, наверное, отдыха не дает?

Председатель артели сказал:

— Такие люди, как Беседин, Сергей Ананьевич, отдых считают за наказание. Для них работа — это все! Горят! Им бы при жизни монументы ставить надо, чтобы потомки знали, какие люди жили в нашу эпоху.

Илья засмеялся.

— Монументы героям ставят, Андрей Никитич. А я не герой. Работать, правда, люблю, на то я и рабочий.

— Рабочие разные бывают, — многозначительно заметил Лютиков. И словно случайно поинтересовался: — За доками скучаешь?

— За доками? Как вам сказать…

«Вот оно, начинается… Когда Беседину давали коленом под зад, тогда не интересовались, будет скучать Беседин по докам или нет. А теперь… Правда, Лютиков не виноват. Стоило пойти к нему с жалобой, он наверняка все поломал бы. Смайдова — он терпеть не может, это точно…»

— Как вам сказать, Сергей Ананьевич, — повторил Беседин. — С детства я помню горьковские слова: «Человек — это звучит гордо!» Хорошие слова! Настоящий человек, по-моему, и горит на работе потому, что хочет гордиться своим трудом. Вот, мол, какие чудеса я делаю своими руками, посмотрите, люди! А люди, которые смотрят, тоже разные бывают… Почему я из доков ушел, знаете, Сергей Ананьевич? Если не знаете, скажу. Работал я там по совести. А цена мне была знаете какая? «Беседин — рвач, Беседин власть любит, Беседин за деньги работает, а не от души…» Скажите, не опустятся руки, когда так говорят о тебе?

— Лично я был о тебе другого мнения, — заметил Лютиков. — Пришел бы тогда ко мне…

— Лично вы! — перебил его Беседин. — А Смайдов? За что он на меня взъелся? За то, что правду всегда в глаза резал. А ему правду в глаза — как нож в сердце. Ему подавай таких, как Талалин: послушненьких, аккуратненьких да чтоб на каждом углу кричали: «Смайдов — самый честный, самый справедливый, самый умный!..» Неудобно мне говорить об этом, Сергей Ананьевич. Я ведь простой рабочий, да уж накипело вот тут…