Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

Степа снова взял ее за руку, сказал:

— Идем, пожалуй.

Она даже не спросила, куда он хочет ее вести. Молча пошла за ним, опустив голову.

Он провел ее в доки, усадил на доски, сказал:

— Посиди тут.

А сам отправился разыскивать Людмилу. Он еще не знал, что ей скажет, но почему-то был уверен: с Дашенькой что-то неладно, и никто в этом не разберется так, как Людка Хрисанова. Людка разберется, однако. Людка поможет.

Беседину казалось, что время совсем остановилось. В двенадцать Климов сказал, чтобы он шел домой и готовился: «Все отутюжь, начистись и в половине седьмого приходи».

Илья взял у соседей большое зеркало и целый час крутился перед ним, как невеста. Подбирал галстуки к рубашкам, рубашки — к костюму, чистил туфли, наводил стрелки на брюках. Одевшись, придирчиво оглядел себя и остался доволен: все как надо. Потом опять снял костюм, аккуратно повесил, чтобы не измять, и прилег на диван.

Надо было собраться с мыслями. И кое-что обдумать. Обдумать по-настоящему, чтобы случайно не стать в тупик перед неожиданностью. Неожиданность должна быть исключена.

Илья закурил и выпустил изо рта целое облако дыма. Из облака появился Климов. Постучал карандашом по графину и обратился в зал:

— Вопросы к нашему кандидату в депутаты имеются?

— Имеются.

Это, конечно, Игнат Михайлов. Калека. Калеки злы на весь мир, для них сделать человеку гадость — одно удовольствие.

— Прошу, — недовольно морщась, сказал Климов.

— Вопросик следующего характера: за что нашего уважаемого кандидата в депутаты вышибли из доков?

Спокойнее, Илья Семеныч, не горячись. Улыбайся.

— Вас кто-то ввел в заблуждение, товарищ Михайлов. Я ушел из доков по собственному желанию. На это есть соответствующий документ. Почему ушел? В доках много квалифицированных сварщиков, таких, например, как Талалин, Езерский, Хрисанова, Думин… Все они работают не хуже меня. Мастера высшего класса. Скажите, много ли было мастеров в вашей артели?.. — Пауза. Пусть минуту подумают. — Я пришел к вам по просьбе вашего председателя. Помочь. Я знал, что вам трудно. Разве я совершил какое-нибудь преступление?

Общее оживление в зале.

— Брось, Игнат! Негоже упрекать человека за то, что он сделал доброе дело!

Климов:

— Могу дать справочку. До прихода товарища Беседина в артель цех, которым он сейчас руководит, выполнял план на семьдесят процентов, теперь — на сто тридцать. Еще есть вопросы?

— Есть. Какие отношения у кандидата в депутаты с нашей уборщицей Дашенькой? Ходят слухи, что…

Я отвечу:

— Здесь собрание, а не базар. Это на базаре можно говорить: «Ходят слухи…»

Нет, не так…

— Какие отношения у меня с Дашенькой? Странный вопрос. Я отношусь к Дашеньке не хуже и не лучше, чем все остальные. Правда, она привязалась ко мне, как к брату, но разве в этом есть что-нибудь плохое? Я очень уважаю Дашеньку, поэтому никогда не позволил бы себе ее обидеть.

«А вообще-то, как я мог?! Как мог дойти до такого? И надо было мне звать ее, хотел ведь пожалеть… И вот!..

А вдруг она придет на собрание? Вдруг сдуру что-нибудь ляпнет? Может, попробовать уговорить ее, пообещать, что я не оставлю ее в беде. Она поверит.

Конечно же, надо немедленно разыскать ее, пока еще не поздно. Она, наверное, сейчас дома. Где ей еще быть?»

Илья помчался к Дашеньке. «Только бы застать ее, — думал он. — Только бы поговорить с ней…»

Но Дашеньки дома не оказалось. «Ушла куда-то, — сказала ее мать. — А когда вернется, не знаю».

Она не плакала.

Говорила так, словно речь шла не о ней самой, а совсем о постороннем человеке.

И не жаловалась.

Просто рассказывала, не испытывая при этом ни чувства облегчения, ни какого-либо другого чувства, от которого бы стало тяжелее. Тяжелее ей теперь быть не может. Легче — тоже… Или она ошибается?

— У меня изредка еще бывают приступы. Это — последствие тяжелого заболевания. Со временем это пройдет… Во время приступов на меня что-то находит, я становлюсь рассеянной и не могу думать так ясно и легко, как думают здоровые люди. Потом это проходит. Совсем проходит! Я начинаю все понимать. Вот как сейчас. И тогда мне очень тяжело. Раньше, до Ильи Семеныча, было легче. Живу себе — и ладно. А теперь… Что я буду делать теперь?.. Ребенок… Что я буду делать с ребенком?.. Илья Семеныч сказал: «А чем ты докажешь?» Разве я стану доказывать? Кому? Зачем?

Она смотрела на Людмилу глазами, в которых, кроме отрешенности, ничего не было. Отрешенности от жизни. Будто Дашенька уже переступила ту черту, где осталось все ее прошлое. А в будущее не верила. И не хотела, чтобы оно было.

Людмила подумала: «Быть может, она и рассказывает, ничего не скрывая, лишь потому, что переступила эту черту? Теперь, мол, все равно…

Какие же найти слова, чтобы заставить ее забыть свое горе? И заставить не думать обо всем этом».

Людмила не знала таких слов. И понимала: сколько бы она ни думала, ей все равно не удастся их найти. Потому что они должны быть не просто словами, а чем-то значительно большим.

Она напрямик спросила:

— И что же ты решила? Убить себя?

— Разве это так страшно? — Дашенька слабо улыбнулась. — Мне не страшно.

— И ты решила убить своего ребенка?

— Своего ребенка? — Она не думала об этом. И растерялась. — Но его еще нет.

— Все равно ты уже мать. Он уже не может без тебя. Как ты когда-то не могла без своей матери.

— Его еще нет! — упрямо, будто ища защиты у самой себя, повторила Дашенька. — Нет, слышишь?! Зачем ты хочешь взвалить на меня еще и это?

— Он уже живет, ты об этом знаешь лучше меня! — сказала Людмила. И посмотрела на Дашеньку.

В охватившем ее смятении Дашенька и сама была, как ребенок, испуганная, растерянная, жалкая. Обнять бы ее, еще больше разжалобить, чтобы она заплакала. И поплакать, поголосить по-бабьи вместе с ней — со слезами ведь легче.

Но Людмила поняла: она, кажется, нашла ниточку, за которую Дашенька должна ухватиться. Ниточка эта непрочная, но потом она может окрепнуть. Главное сейчас — дать Дашеньке что-то такое, за что она могла бы держаться.

Людмила сказала:

— Настанет время, когда Беседин сам придет к тебе и попросит: «Дашенька, отдай мне сына, я не могу без него.

Отец же я ему или кто?» А ты скажешь: «Это мой сын. Только мой. Уходи!» И он уползет, как побитая собака. Уползет в свою конуру, где никогда не будет ни тепла, ни уюта. Такие всегда живут собачьей жизнью…

Дашенька молчала. Глядела на Людмилу, но видела не ее, а что-то совсем другое. Может быть, понуро бредущего Беседина? Плечи его опущены, руки безвольно болтаются вдоль тела, и весь он какой-то взлохмаченный, немытый, опустившийся и жалкий… «Негодяй! Собака! Даже если бы ты подыхал, я ни за что тебя не простила бы. Ты отнял у меня все самое дорогое».