Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

Марина перегнулась через стойку, поправила на Пашецком галстук, спросила:

— Он обиделся?

— Он не обиделся. Он сказал: «Ты был бы хорошим матросом, Станислав Пашецкий. Но ты слаб телом, для моря ты не годишься». И я тоже не обиделся на адмирала Галича, потому что он был прав. Да, он был прав, Мария. Я всегда был слаб телом…

— Вы очень хороший человек, Станислав Станиславович, — искренне проговорила Марина. — И я вас очень уважаю.

— Спасибо, Мария, — растрогался старик. — Я вас тоже очень уважаю, хотя мне и не все в вас понятно. Мне хотелось бы лучше вас узнать…

— Для чего это, Станислав Станиславович? — улыбнулась Марина. — Разве вам не все равно, какая я есть?

Старик покачал головой:

— Нет, Мария. Мне даже не все равно, какой есть Константин Любушкин. Потому что он тоже советский человек, как ия, В нем много плохого, а мне хотелось бы, чтобы плохого в нем было меньше…

Улыбка сползла с ее лица, она посмотрела на Пашецкого так, будто старик коснулся такого, о чем Марина не хотела вспоминать. Она сказала:

— В каждом из нас много плохого… Только не всем это видно…

— Нет, нет, Мария! — Пашецкий предостерегающе поднял руку, не соглашаясь. — Разве можно сказать о вас, что…

— Не надо! Обо мне не надо! — не грубо, но резко бросила Марина. — О себе я не люблю…

Старика несколько удивила такая перемена в ее настроении, но он промолчал. Поставил на свой поднос графинчик и рюмки, пригладил ладонью редкие седые волосы и пошел от стойки. Марина видела, как он медленно обходит столики, стараясь выпрямить сутулую спину, как он слегка кланяется знакомым (не так, как это делает Любушкин — подобострастно-заискивающе, как настоящий холуй, а с достоинством и просто, даже не кланяется, а чуть кивает головой), видела его тощую сморщенную шею, и непонятная жалость к нему охватывала ее все больше и больше. Она и сама не знала, откуда у нее это чувство жалости. Никто старика не обижал, да он бы и не позволил себя обидеть. Обиду скорее проглотит Любушкин, чем Пашецкий, — в этом Марина была уверена…

Как-то Костя хотел подсмеяться над Пашецким. Все знали, что старик не переносит спиртного, и, когда после закрытия ресторана все садились ужинать, он наливал себе бокал минеральной воды и, подражая заправским пьяницам, осушал его в два глотка. Притом громко щелкал пальцами и говорил: «Хороша, чертовски хороша!»

В тот вечер старик на минуту запоздал к столу, и Костя втайне от всех поставил возле него нарзанную бутылку, наполненную водкой. Пашецкий ничего не заметил. Налил полный бокал, приподнял его, кивнул Марине и так же, как всегда пил минеральную, выпил водку почти до дна. Но сейчас он не щелкнул пальцами и ничего не сказал. На несколько мгновений закрыл руками лицо, а когда отнял их, все увидели, как по его лицу разлилась меловая бледность. Старик не проронил ни одного слова. Долго сидел молча, точно прислушиваясь к наступившей тишине. И вдруг раздался Костин голос:

— Чертовски хороша?

Старик поднялся из-за стола, подошел к Любушкину, спросил:

— Ты?

Костя нагло засмеялся.

— Ну, предположим… А дальше?

— Встань! — сказал Пашецкий. Сказал совсем тихо, но твердо.

И Костя встал.

Пашецкий чуть откинулся назад и влепил ему пощечину. Потом наотмашь, тыльной стороной руки, ударил его по другой щеке.

Костя ногой отшвырнул стул, вплотную приблизился к старику, зашипел в самое лицо:

— Ты, старая развалина, на кого руку поднимаешь? Да я!.. Да я одним ударом дух из тебя вышибу! Начисто! И пшика от тебя не останется…

Пашецкий взял со стола салфетку, вытер руку и спокойно проговорил:

— Ты и пальцем меня не тронешь, мерзавец. Во-первых, потому, что за драку тебя вышвырнут из ресторана, а ты больше ни на что не способен, как протягивать лапу за чаевыми. И во-вторых, потому, что знаешь, — Пашецкий понизил голос почти до шепота, но всем были слышны его слова, — если ты, негодяй Любушкин, посмеешь прикоснуться ко мне, я убью тебя.

И, чуть пошатываясь, старик медленно вышел из зала…

Нет, Пашецкий был не из тех, кого могли обидеть и кого надо было жалеть. И все же Марина, глядя ему вслед, не могла избавиться от этого чувства. Даже в его желании высоко держать седую голову было, как казалось Марине, что-то жалкое. Хотелось подойти к старику и хоть чем-нибудь помочь ему. Но Марина не знала, как это сделать…

Марина взглянула на часы — шел восьмой час вечера. Официанты уже суетились вовсю, посетителей с каждой минутой становилось все больше.

На маленькую ресторанную эстраду взошли музыканты. Скрипач Федор Алексеев, или, как его называли, Федюша, хилый молодой человек, взмахнул смычком — и оркестранты заиграли бодрый марш.

В это время Марина увидела Беседина.

Илья вошел в зал, остановился неподалеку от двери и долго стоял, отыскивая глазами знакомых. На сварщике ладно сидел черный костюм. Белый воротник нейлоновой рубашки красиво оттенял сильную шею, из-под рукавов пиджака выглядывали белоснежные манжеты.

Илья улыбался. Его улыбка никому не предназначалась — просто у Беседина было отличное настроение, и он не думал это скрывать. Илья знал, что он чертовски красив, все говорили, что ему всегда сопутствует удача, он был на диво здоров, никогда никакая беда не подставляла Беседину ножку, и он смело шагал по жизни, счастливый и всем довольный. И ему хотелось, чтобы все это видели. Видели и завидовали ему. Без этого счастье его было бы неполным…

На полшага позади Беседина стоял Харитон Езерский. Тоже в черном костюме, белой нейлоновой рубашке и в таких же лакированных туфлях, какие были на его бригадире. Но в позе, во всей фигуре Харитона не было и следа бесединской блистательности. Только тень бригадира — ни больше, ни меньше.

Не увидав никого из знакомых, Илья направился меж столиков поближе к эстраде. Езерский — шаг в шаг за ним. Проходя мимо буфета, Илья задержался, мягко сказал:

— Добрый вечер, Мариночка.

Марина коротко взглянула на него, ответила:

— Ты только сейчас меня заметил? — и отвернулась, делая вид, что занята.

— Организуй столик, — бросил Илья Езерскому.

Харитон ушел. Беседин несколько помедлил, потом позвал:

— Марийка!

Она не спеша подошла поближе, облокотилась о стойку. Молчала.

— Марийка… — Беседин тоже облокотился о стойку, улыбнулся. — Марийка, я пришел помириться с тобой. Не могу без тебя, понимаешь? Не могу. Тоска… Все эти три дня — сам не свой. Веришь?

— Нет, — Марина смотрела на него отчужденно. — Нет, Илья, не верю. Тоска — это не для тебя. Тоска — для других. А ты не из того теста замешен, чтобы кручиниться.

— Раньше тебе это нравилось, — усмехнулся Беседин. — Помнишь, ты всегда говорила: «Люблю тебя, Илья, за твою бесшабашность». Помнишь?