Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

Она повернулась и быстро пошла. Марк слышал, как по асфальту стучат ее каблучки. Все тише и тише. А он продолжал стоять на том же самом месте и не мог прийти в себя. Потом, вряд ли сознавая, что делает, он подошел к скамье, на которой они только что сидели, медленно на нее опустился и тыльной стороной руки провел по лбу…

Саня надел новую тельняшку, подпоясался широким матросским ремнем и посмотрел на себя в зеркало. Хорошо. Очень хорошо! Правда, у настоящего морского волка больше суровости. Надо почаще хмурить брови — это придает лицу выражение решительное и жесткое… Вот так…

На спинке стула лежал вычищенный до блеска реглан. Саня еще раз прошелся по нему бархоткой, взял в руки, осмотрел со всех сторон. Сияние. Одевшись, он набил трубку табаком, закурил, еще раз осмотрел себя в зеркало, сказал:

— Чин чином! — и вышел.

Они договорились с Людмилой встретиться в шесть вечера у нее дома. Договорились по телефону. Последние дни им ни разу не удавалось увидеться: то Саня был занят оформлением документов, то Людмиле что-то мешало прийти к нему. Саня скучал, но в душе был рад, что они так долго не видели друг друга. Он был уверен: Людмила тоже соскучилась за эти дни и, наверное, не будет скрывать, как ей хорошо оттого, что он наконец пришел. Может быть, она скажет: «Саня, я не могу даже представить, что со мной будет, когда ты надолго уйдешь в море…»

Он негромко постучал в дверь, прислушался. Послышались неторопливые шаги — шаги Евгении Михайловны, матери Люды. А ему так хотелось, чтобы его встретила сама Людмила. Он даже приготовил слова, которыми представится: «Честь имею! Будущий ледовый капитан Александр Кердыш, ваш покорный слуга».

Увидев Саню, Евгения Михайловна всплеснула руками:

— Батюшки, тебя и не узнать, Саня! Настоящий морской волк!

— Без пяти минут, Евгения Михайловна, — засмеялся Кердыш. — Можно мне к Люде?

— Конечно, можно! Проходи, она у себя.

Саня хотел раздеться в прихожей, но Евгения Михайловна запротестовала:

— Нет, не разоблачайся: пускай Люда посмотрит на тебя, на такого.

— Хорошо. — Саня был благодарен ей, он ведь и сам хотел таким предстать перед Людмилой. Пусть посмотрит.

Людмила сидела на оттоманке, слегка откинувшись к подушкам. На ней был простенький домашний халатик, распущенные волосы, еще влажные после мытья, падали ниже плеч, закрывая половину руки…

Саня никогда такой ее не видел. Сейчас она казалась совсем девчонкой, только глаза ее были не подевчоночьи грустны и улыбка, которой она встретила Саню, тоже была не девчоночьей… «Что-то, наверно, случилось», — подумал Саня. И почувствовал, как сразу ушло то приподнятое, немножко романтическое настроение, которое не покидало его с самого утра.

Людмила не встала, только отбросила назад волосы, села прямее, поправила на коленях халатик.

— Раздевайся, Саня, — сказала она. — Можешь повесить пальто вон на тот крючок.

Саня снял реглан и стал быстро застегивать ворот рубашки, из-под которой виднелась тельняшка. «Долдон! — злился он на себя. — Вырядился, как попугай. Честь имею! Будущий ледовый капитан… Настоящий долдон!» Он ругал себя последними словами, но глубоко в душе ему было жаль самого себя. Жаль всего, с чем он сюда шел.

Когда он сел рядом с Людмилой, она спросила:

— Ну, как твои дела? Скоро уходишь в море?

— Через два дня. Документы уже готовы. Иду матросом на траулере. Номер девять. Запомнишь?

Да, в глазах у нее — большая грусть. Саня не ошибся. Но только сейчас, кажется, он понял, откуда эта грусть: Людмила ведь знает, что он уходит в море на целых два месяца. Разве он сам не загрустил бы перед такой долгой разлукой?

Какое-то теплое чувство вдруг захлестнуло Саню. Он взял ее руки и, заглянув в глаза, сказал:

— Я каждые три дня буду посылать тебе радиограммы. Слышишь, Люда? И все время буду думать о тебе…

Ему показалось, что она избегает его взгляда. Будто боится, что не выдержит и заплачет. «Славная ты моя, — думал Саня, — чем я могу тебя утешить, скажи, чем? Я готов для тебя на все. С детства я мечтаю стать моряком — ты об этом знаешь. И через два дня это будет уже не мечта… Но если ты хочешь, если тебе очень тяжело…»

— Саня, мы должны с тобой поговорить об очень важном, — сказала Людмила. — Мне нелегко сказать тебе обо всем, но я скажу.

— Говори. — Он снова расстегнул ворот рубашки, придвинулся к ней поближе. — Говори.

Он ждал тревожно и боязно: он не откажет ей, но это будет для него прощанием со своим будущим.

— Саня, ты — очень сильный человек. Я говорю о твоих душевных качествах. И очень честный. А честные люди и в других должны ценить честность. Ты согласен со мной? Если бы ты вдруг узнал, что я не та, за кого ты меня принимаешь, у тебя осталось бы ко мне хорошее чувство?

— Я принимаю тебя за ту, кто ты есть, — сказал Саня. — Разве я тебя плохо знаю?

— Нет, ты меня знаешь хорошо. Но если бы ты узнал, что я могу лгать, например, ты продолжал бы относиться ко мне по-прежнему?

Саня, не задумываясь ни на секунду, ответил:

— Ты не можешь лгать! — и вдруг почувствовал, что ему стало душно. Будто что-то пыхнуло на него жаром.

— Да, лгать я не могу, — твердо сказала Людмила. — Ни другим, ни себе.

Людмила осторожно высвободила свои руки из его рук, встала, прошлась по комнате и остановилась у Саниного реглана. Долго смотрела на него, будто перед ней был живой человек, и так же, как если бы это действительно был живой человек, несколько раз погладила рукав реглана. Потом, прижавшись к холодной коже щекой, взглянула на Саню. Саня тоже, не отрывая глаз, смотрел на нее: вот сейчас она и скажет то важное, что хотела сказать.

— Саня, я не могу ответить на твои чувства… — Нет, голос ее не дрожал, она сказала это хотя и тихо, но твердо: так говорят только о выношенном и совсем решенном. Конечно, ей было больно, потому что она знала, как больно Сане. Но по-другому она не могла. — Нет во мне того, что должно быть… Ты пойми меня, Саня…

Он должен ее понять. Но он не мог ее понять! Может быть, потом, когда время отодвинет назад все, чем он жил последние месяцы, его разум и будет в состоянии охватить и осмыслить то, что ему сейчас сказала Людмила, но в эту минуту ее слова прозвучали как страшная нелепость. Нелепость, в которую невозможно поверить…

Он хотел сказать: «Ты шутишь, Люда!», но не сказал. Он хорошо знал: Людмила не шутит. Еще он хотел спросить, уверена ли она, что никогда не сможет ответить на его чувства. Но тоже не спросил, потому что теперь (да, только теперь!) все увидел в ее глазах. Если бы в них не было жалости к нему, Саня мог бы, наверное, на что-то надеяться. Теперь же надежды не было.

Он молчал. Какое-то время он даже ни о чем не думал — не было никаких мыслей. Потом подумал: «Что мне делать?» Не мог же он бесконечно сидеть как истукан, не имея сил даже на то, чтобы согнать с лица жалкую улыбку! Это не по-мужски — так раскисать. «Но что же мне делать?»