Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Таким образом, позиция обкома партии в этом вопросе не оставляла сомнений.

Платон Андреевич Хохлов от заключительного слова отказался. Он лишь с места поблагодарил всех выступивших на совещании и позволил себе выразить общее мнение, что совещание оказалось весьма плодотворным.

В проект резолюции был включен пункт о доразведке северо-западного окончания Лыжской гряды, в частности — о бурении оценочной скважины в Скудном Материке. И даже, те, кто усматривал в этом пункте лишь дань хохловскому престижу, смирились с данью. Было уже очевидно, что основной поиск развернется на других направлениях. А Скудный Материк — что ж, почему не попробовать?..

Резолюцию приняли единогласно, при одном воздержавшемся. Воздержался Петряев.

Лица людей, покидавших зал, были просветленны. В интонациях слышались воскресшие надежды, уверенность в том, что теперь дела пойдут на лад.

Однако было заметно и некоторое разочарование, подобное тому, которое испытывают люди, оказавшиеся нечаянными свидетелями назревающей уличной драки, — но драка по какой-то причине не состоялась, только подержались за грудки, только кулаками помахали, и вот свидетели расходятся с постными лицами и смутным сожалением в душе. Надо полагать, что это чувство — пережиток прошлого, атавизм.

И здесь жажда крови осталась неудовлетворенной.

Впрочем, это окупалось предвкушением обещанного банкета.

Старуха глядела-глядела вокруг, а потом сказала:

— И куда это всё люди едут?

Была она востроглаза, подвижна и, вероятно, охоча до беседы, хотя за минувшие сутки эти сказанные ею слова были первые, а доселе она молчала. Только по-птичьи вертела головой, и зеленые ее глаза, неожиданно молодые на ветхом морщинистом лице, пытливо сновали кругом.

Она села на пароход в Канине, где Печора сходится крест-накрест с железной дорогой. Должно быть, до парохода старуха еще ехала поездом, а то и несколькими поездами, с пересадкой, а потом уже, в Канинском порту, попала на пароход: хотя ее и одолевало любопытство, но вид был усталый и затурканный, как у всех долго едущих людей.

Ближе к осени навигация на Печоре сворачивается, рейсовые суда ходят вниз-вверх через день, а то и через два на третий, на пристани скапливается уйма пассажиров, билеты нарасхват, и в пароход набивается пароду — не продохнуть.

Особенно в третьем классе. Здесь уж никто не разбирается, у кого какая плацкарта, у кого лежачее, у кого сидячее место, а сидят впритирку на скамьях, крашенных казенной охрой, спят в очередь.

На полу громоздятся навалом чемоданы, мешки, туеса, сдвуноженные бечевой валенки.

Мигливо и тускло светят лампы, повитые проволочной сеткой. Подрагивают стены от бьющей в борт волны, от суетной рыси пароходных колес, а под ногами, под рифленым железом пола надсадно пыхтит паровая машина.

Кисло пахнет сырыми пеленками и табаком.

Люди жуют очерствевший хлеб, слизистую треску, крутые яйца, запивают это молоком либо кипяченой водой из бака, а у кого в запасе есть водка — то пьют водку, им, конечно, веселее ехать и короче путь.

В третьем классе люди ведут меж собой неторопливые беседы — с утра до вечера и с ночи до утра.

Вот и старуха, божья странница, хотя и замлела от дальней дороги, все же не смогла превозмочь любопытства. Она долго глядела вокруг, а потом сказала:

— И куда это всё люди едут?.. Я вот к дочке еду, в Петрово Щелье. Она родить должна… А они куда едут?

Старуха высказала это вполголоса, будто для себя самой. Но поскольку до сих пор, от самого Канина, она сидела молчком, никого не тревожа, все услышали эти слова, обернулись к ней.

Митя Девятков, дремавший в уголке, сжавши плечи, открыл чуткий глаз и поинтересовался беззлобно:

— А вы, бабушка, случаем, не с того анекдота?

— Нет, сынок. Из Перми я… — охотно ответила старушка. — А еду в Петрово Щелье, там у меня дочка замужем. Работает в затоне. Она теперь родить должна, вызвала меня письмом, чтобы дите нянчить. Если бог даст.

Митя Девятков все так же, одним глазом, тронул сидевшего напротив Ивана: дескать, бывают же на свете столь мудрые старухи.

Иван Еремеев кивнул: бывают.

От нудного сидения у него совсем затекла спина и ноги покалывало мелким игольем. Надо размяться, что ли, пройтись.

Он встал, шагнул через сваленное барахло, достиг прохода.

Вся его команда, буровая бригада, расползлась по набитому битком пассажирскому трюму, кто где устроился, кто где добыл себе место.

Семен Просужих и Густав Ланкявичус мирно спали, положив, как лошади, головы друг другу взашей. Дизелист Нырков, скосив глаза, прикуривал от папироски другую папироску. Оба Валентина — Кочанов и Заварзин, верховые — донимали краснощекую грудастую девку, расфуфыренную, в драгоценной парче и монистах, — ижемка, наверное, они все записные щеголихи. Девка сидела важно, вытянувшись, как штык, закусив губы, а глаза у нее озорно искрились…

Ну, ладно.

Иван миновал коридор, протиснулся мимо машинного отделения и по узкому дребезжащему трапу выбрался наружу, на палубу.

До ночи было еще далеко — по часам. Однако по календарю ночь теперь надвигалась рано, в эту осеннюю пору, в этих северных пределах. Окрест уже было черно. Только сам пароход «Грибоедов» белой тенью скользил в черноте.

И еще вверху стыла круглая луна — она проницала сырую заволочь туч, и этот процеженный свет позволял различать оттенки черного.

Берега были темнее, непрогляднее неба. Левый берег громоздился над рекой почти отвесно, правый же стлался отлого и плоско, так, что казалось, будто он ниже вздутой дождями воды. Оба берега голы: левый скалист, а правый — песчаная отмель. Здесь, под шестьдесят седьмой параллелью, близ тундр и студеного моря, мало что произрастало, а если и росло, то больше встель — не заслоняя дороги ветрам. Безлесые, голые лбы проплывали мимо парохода.

И порой на круче апокалипсическим видением возникал черный крест, увешанный ромбами, шарами, плахами — сигнальная мачта речного ведомства.

Иван поежился, подтянул к горлу мохнатый ворот свитера, запахнул лацканы пиджака, облокотился о поручень.

Рядом, схоронясь под стенкой, восседал на бауле какой-то дремучий дед в надвинутом на глаза малахае — меж бородой и малахаем торчала трубка, из нее летели искры.

Густой мрак двигался навстречу пароходу. Излучина сменялась излучиной, дыбились и опадали берега, русло сжималось и снова раздавалось вширь — а все кругом было так же черно и пустынно, угрюмо и холодно.

И казалось, что ничего иного уже не будет и ждать нельзя. Что это уже край света. Тот самый край, за которым ни ответа, ни привета, ни проблеска, ни вскрика и где нет уже никакой разницы между пространством и временем.