Александр Рекемчук - Избранные произведения в двух томах. Том 2

Но именно в тот миг, когда подобное приходит на ум, а в душу закрадывается оторопь, — именно тогда прибрежные скалы вдруг расступаются и промеж них, как на разжатой ладони, вспыхивает горстка золотых крупиц. Мерцающих, теплых, домовитых огней.

Деревня.

Еще издали почуяв пароход, хрипнут от лая псы.

Иван покачал головой, чертыхнулся удивленно и весело.

— Это ж только подумать! Куда забрались люди!

Он сказал это вслух, и сосед в малахае заворочался на своем бауле, кашлянул.

Однако лишь после, когда пароход миновал деревню, не удостоив ее и гудком, бородач снова шевельнулся и важно произнес:

— А люди должны везде жить.

— То есть как? — Иван оглянулся. Его и позабавил, и задел поучающий тон соседа. — Почему — должны?

— Да так вот. Должны — и всё.

Горячее жерло трубки ходило в темноте.

— А кто приказал? Бог? Верховный Совет?

Дед сплюнул в сердцах и замолк. Вероятно, он счел для себя унижением продолжать разговор с таким бестолковым собеседником.

Иван усмехнулся, закурил тоже, плотней прижался к перилам.

Ему отчасти была понятна дедова досада. Ведь то, что он сейчас ненароком высказал — о людях, забравшихся черт знает куда, — не так уж сильно отличалось от наивного вопроса бабки в трюме: куда, мол, это всё люди едут?

Уж ему-то самому, Ивану Еремееву, это не должно бы казаться диковиной. По роду своей работы — а работал он буровым мастером — и по стечению многих других обстоятельств Ивану так часто приходилось бывать на краю света и даже за тем краем, что давно бы пора и привыкнуть.

Он бурил опорные скважины в илычской тайге, непролазной и спутанной, как медвежий колтун; бурил на мезеньских болотах, где неверно шагнешь — и ни дна тебе, ни покрышки; бурил на вымских гарях, застланных пеплом на десятки километров, куда и зверье не совало носа. Где он только не бурил!

Ему показывали точку на карте, тыкали пальцем в зеленое поле — а что там такое было, какая зелень, то ли шепотливая хвоя сосен, то ли скрытая обманным мхом трясина, то ли вообще ничегошеньки не было?..

Вот и сейчас бригаде Ивана Еремеева выдали новую точку, и уже само название не предвещало им райской жизни — Скудный Материк. Потом, конечно, пообвыкнет слух: Скудный Материк так Скудный Материк. А пока от одних лишь слов пробегает озноб по хребтине: Скудный Материк…

Все это составляло его работу, его профессию, его ремесло, которое он себе выбрал в жизни, которому выучился и за которое ему шла зарплата плюс премия, плюс полевые, плюс северная надбавка — порядочно.

Однако его никто не обязывал жить в тех местах, где он работал, поселяться навечно в этих комариных тайболах: он лишь делал там свое дело и, сделав его, покидал без особых сожалений, возвращался в базовый город, получал там новое задание и снова отправлялся в путь.

А эти люди здесь жили. Они тут ставили крепкие избы, обзаводились скарбом, копались в земле, плодили детей и, померев, ложились в эту же неуютную землю.

Никто их к тому не принуждал, ничто их не связывало, кроме памяти о том, что здесь же обитали предки, и они вполне могли бы откочевать в иные, ласковые и щедрые, края — но люди жили именно здесь, а если даже и откочевывали, то, как правило, в еще более жуткие глухомани.

Люди жили везде.

Они, как он знал, выбирали для своего жительства самые что ни на есть дальние, опасные и проклятые богом углы. Они селились на тряских сейсмичных островах, распахивали склоны вздремнувших вулканов, строили города ниже уровня моря, терпели жажду в песках, коченели в арктической стуже — хотя на планете покуда еще вполне хватало покойных и добрых мест.

Еремеев никогда не переставал дивиться этой людской непритязательности, живучести, усердию.

И он снова замер от восхищения, когда через час пути непроглядная темень по носу опять замутилась нежным сиянием, зубчатый профиль берега четко высветился, из-за него проклюнулись в небо тонкие усики огней, а сердитый сосед в малахае поднялся, выколотил за борт жар из трубки, прихватил свой баул и степенно двинулся к сходням.

Скудный Материк явился на рассвете.

Издали село ничем не отличалось от других сел, лепившихся к печорским плесам: вереница бревенчатых изб да поруганная церковь. Оно стояло на левом, высоком, матёром берегу реки — на материке, как говорят здесь. По задворкам села щетинился ельник.

А там распахнулось большое и пока не согретое солнцем небо.

Пароход вырезал пологую дугу, развернулся против течения и, шумно табаня колесами, ткнулся в дебаркадер — утлое строение с истерзанной в щепу кромкой, увешанное пожарными крюками и ведрами.

Иван и его люди сошли на берег.

«Грибоедов» гуднул вполсилы и погреб дальше, вниз по реке.

Над водой, моющей донную гальку, стлались тягучие космы тумана. И рыбацкие сети, повисшие на кольях у берега, тоже казались прядями тумана, но пряди эти были розовые, бирюзовые, сиреневые — заграничная сеть, капрон.

Тут же, у дебаркадера, выстроились рядком бидоны, запотевшие на холоду, — их забирает по утрам катер молокозавода, объезжающий окрестные деревни и села.

Крутой обрыв весь вдоль и поперек расчерчен изгородями. Берег здесь оползал ежегодно от паводков и дождей, съедая пядь за пядью приусадебные участки хозяев, тех, что жили по-над самым краем. И хозяевам приходилось делить уж самый обрыв, отвесно городить на нем столбы и прясла. Земля была изрыта воронками, у воронок валялись спутанные плети ботвы — картошку уже убрали.

Отсюда, снизу, — закинь голову — шапка упадет, — села и не видно, не видно домов: все заслонил матерый берег.

Встречал их Аникин, бригадир вышкостроителей, они уже месяц работали здесь.

— Здравствуйте. Со счастливым прибытием! — Он всем подряд пожал руки.

— Ну, как дела? — с ходу осведомился Иван.

— Да ничего вроде. Вышку поставили, вчера закруглились с агрегатами.

— А жить где будем? — спросил Митя Девятков.

— Гостиницы тут, конечно, нету. Придется по частным лицам… Тебе, Иван Сергеевич, лучше всего на мое место — неподалеку тут. Я уж договорился.

— Спасибо, — кивнул Иван.

Они двинулись гуськом по крутизне, по земляным, нарезанным лопатой ступеням, промерзшим за ночь, а сейчас уже обмякшим, скользким. Лестницу проложили не без хитрости — коленами, в излом, иначе не взойти, и все же она оказалась тяжела для ног, для сердца. Первым умаялся Аникин, хотя он один подымался без ноши; был он уже в годах, пожалуй давно за полсотни. Он помедлил, с трудом переводя дыхание, справился — лишь бы время занять:

— Как там — на Большой земле?

— Порядок, — бодро ответил Митя.

— Войны пока нет?

— А мы сами трое суток в дороге, газет не читали…

— Тоже, значит, не в курсе.