Нотэ Лурье - Небо и земля

— Теперь можешь радоваться. Твоя взяла, — ядовито говорила она Зелде, ковыляя по тесно заставленной комнате и не зная, за что раньше взяться. — Ну и люди! Бросают дом и бегут… Лучше бы мне до этого не дожить… А что будет с вещами? Мы же едем, говоришь, на одной подводе с этим выродком, с Юдкой Пискуном… Всю жизнь по нему тосковала… И как же мы поместимся на одной подводе?

— Возьмем, что сможем, — сдержанно ответила Зелда.

— Хорошее дело! Как это — что сможем? Я тебе наперед говорю: ничего не оставлю! Все с собой возьму.

— Ну что вы, свекровь, говорите? Нас семеро душ, а дали всего полподводы.

— Как так семеро? Ты что, нахлебника тоже потащишь с собой?

— А что мне с ним делать? Не оставлять же его здесь одного.

— Ох, что ей с ним делать! — желчно передразнила невестку старуха. — Мало у меня горя, так на тебе, новое несчастье на мою голову. Она его не оставит… Немцы, говорят, уничтожают евреев… Евреев они убивают, разбойники!.. Но он-то немецкий ублюдок!

— Не кричите так! — Зелда с тревогой выглянула в окно, под которым играли дети.

— Ну и услышит! Пока еще, слава богу, я его не боюсь. Подожди, вот он вырастет, чтоб ему не дожить, вот когда я буду его бояться! — еще громче раскричалась старуха. — Слыханное ли дело! Тут бросают дом и двор, все нажитое, кровное, душу, сердце свое оставляют и бегут неведомо куда, от немцев спасаться, а она еще хочет тащить с собой немчуру! Да это же бог знает что!

— Ну тише, тише, не кричите, прошу я вас, — успокаивала Зелда старуху. — Я отвезу его к тетке, и дело с концом.

— Ты еще когда говорила, что отвезешь. А сейчас? Как ты можешь его сейчас отвезти? Как?

— А мы будем проезжать мимо Блюменталя, там я его и оставлю. Тетка-то в Блюментале живет, вы забыли?

— И за что только бог меня наказывает?… Господи милостивый, об одном прошу, освободи ты меня от него! Помни, Зелда, если ты его там не оставишь… за себя не ручаюсь… Ну чего ты на меня уставилась? Чего ты стоишь сложив руки? Где наша большая корзина? Еще, чего доброго, ночью придется ехать… Ну скорее, скорее… — теперь старуха уже сама подгоняла Зелду.

Зелда принесла со двора большую корзину, и вдвоем со свекровью они начали укладывать белье. Зелда невзначай поглядела в окно — и обмерла. На улице стоял почтальон Рахмиэл.

Она тут же все бросила и, как была, непричесанная, с непокрытой головой, выбежала на улицу. Старый Рахмиэл, принесший сегодня почту в последний раз, стоял среди колхозниц и раздавал письма. Зелда подбежала и стала в стороне, боясь спросить, нет ли письмеца и для нее. Но старый Рахмиэл, взглянув поверх сдвинувшихся на кончик носа очков, тотчас заметил Зелду и, порывшись в своей сумке, протянул ей с довольным видом треугольничек. Зелда трясущимися руками схватила его, развернула и посмотрела на число. Письмо было написано 23 сентября. Только тогда, отойдя на несколько шагов, она начала читать, быстро пробегая глазами неровные строчки:

«Дорогая моя Зелда и милые детки, Шмуэлке, Эстерка, Тайбеле и Шолемке! И мама, дай ей бог здоровья! Спешу написать вам пока хоть несколько слов. Пишу на платформе, стоя, через несколько минут уходит эшелон. Только что передал привет и посылочку для вас, то, что было при себе. Ешьте на здоровье. Как приеду на место, сразу сообщу свой адрес. Целую вас всех вместе и каждого в отдельности много, много раз. Ваш Шефтл».

От волнения Зелда не сразу поняла все, что было написано в письме. Довольно было одного.

«Лишь бы жив… — Лишь бы здоров…» — шептала она.

— Письмо от Шефтла! — крикнула Зелда, едва переступив порог.

— Ну-ка покажи! — встрепенулась свекровь. — Да ты прочти, прочти… Что он пишет?

Зелда присела на краешек кушетки, где громоздилась куча белья, и начала читать письмо во второй раз. Снова взглянула на число и задумалась: прошло уже одиннадцать дней…

— Ну чего ты остановилась? — нетерпеливо спросила свекровь. — Читай дальше!

— Это все, — тихо ответила Зелда.

— Все? Так ведь он пишет, что послал посылку. С кем послал? Посмотри, может, ты пропустила?

— Нет, я ничего не пропустила.

— Как же это? Почему он не пишет, с кем отправил посылку?

— Торопился и, видно, забыл.

— Как можно забыть такое? — кипятилась старуха. — Поди теперь угадай, с кем он послал и что он послал… Посылает и не пишет, через кого…

Зелда досадливо повела плечом. Ее заботило совсем другое. Прошло уже одиннадцать дней, кто знает, что случилось за это время? И как будет дальше? Писать он станет сюда, — значит, письма его пропадут. Как же быть, как ей жить без его писем? И ему она не знает, куда писать, он не будет даже знать, где они и что с ними…

— Надо же, не написал, с кем посылает, — ворчала старуха. — Прямо хоть плачь…

Зелда вышла во двор посмотреть, где дети.

Было уже темно. За ставком догорали остатки хозяйственных строений, в воздухе пахло гарью. Как и прошлой ночью, с Мариупольского шляха доносились частые тревожные гудки машин и тяжелый, неумолкающий грохот колес.

Этой ночью Зелда, как и все бурьяновцы, не прилегла, не присела. Задернув в доме занавески, всю ночь готовилась в путь. Коптящая керосиновая лампа, от которой уже давно отвыкли, слабо освещала вещи, разбросанные по столам, табуреткам, кушетке, по полу. Купленная к майским праздникам широкая никелированная кровать и детские кроватки, одна меньше другой, были тесно составлены вместе, а вся постель — перины, одеяла, подушки — увязана в узлы и сложена в углу около двери. На этих узлах вповалку, одетые и неумытые, спали усталые дети. Только поздно ночью Зелде удалось уложить их. Вся мебель была передвинута, стол со стульями и кушетка поменялись местами, коричневый шкаф стоял посреди комнаты с открытыми дверцами; в комоде были выдвинуты ящики. Убрали вышитые салфетки, сняли грамоты и фотографии со стен, и там, где они висели, теперь белели пятна и торчали ржавые гвоздики. От этого беспорядка в доме, от неряшливого, беспризорного вида детей, спавших на узлах в одежде, а главное, от мысли, что вот приходится уезжать, не дождавшись письма от Шефтла с новым адресом, у Зелды сердце кровью обливалось. Но она крепилась изо всех сил, не хотела выдавать себя перед свекровью, которая и так все время охала и причитала. Еле двигая слабыми, высохшими ногами, старуха бродила по дому, собирала то, что еще осталось: бельевой валик, тяпку, ступку и кухонную доску, подсвечники, которые ей еще к свадьбе подарили, тяжелый медный ковшик, привезенный покойным мужем с ярмарки, когда родился Шефтл… Ей дорога была каждая вещичка в доме, каждая о чем-то напоминала, была частью жизни, частью ее самой. С этими вещами, чувствовала старуха, она еще что-то значит, а без них? Что она без них? С полки, висевшей на стене боковушки, она кряхтя сняла старые запыленные молитвенники, что лежали там с дедовских времен, вытащила из чулана ухват и кочергу, собрала все горшки и крынки.