Василий Дюбин - Анка

— Потяни сильней. Пущай ее тошнотой замутит! — и одним взмахом размозжил белуге голову.

Тимофей расстегнул рубаху, рукавом смахнул с лица пот и осмотрел белугу, перерезав топором у рта поводец.

— Хороший заглот. Куда там!

— Как выручим ее? Пудов на сорок, а то и пятьдесят потянет.

— Было бы чего. Ребята, давай коня! Бечевку прихватите, на дрогах лежит. Волоком потянем.

— Не осилим, — покачал головой Егоров. — Еще одного бы коня.

— Нам только до дрог дотянуть, а там ровная дорожка.

Бечевку кольцом завязали у хвоста, протянули к голове, провели под поджаберные плавники, обкрутили вокруг головы, протянули обратно к хвосту и закрепили конец. К головному кольцу привязали бечевки, идущие от гужей хомута.

— Давай! — крикнул Егоров, и Тимофей повел лошадь.

Из воды белуга тронулась легко и незаметно, а на суше сразу отяжелела, потянула на себя бечевки. Рыбаки обливались потом, шатались и, наступая друг другу на ноги, падали. Спотыкаясь, падала и лошадь, выбившаяся из сил. Еще труднее оказалось погрузить белугу на дроги. Тащили ее через задок, опустив доски и протянув между оглоблями бечевки. Дроги катились вперед, доски падали, а за ними и белуга.

— Держи дроги. Раззявы! — злился Тимофей и вымещал свое раздражение на неповинной лошади, стегая ее кнутовищем по голове.

Двое забежали наперед, уперлись грудью в дроги. У обессиленной вконец лошади подломились передние ноги, и она ткнулась головой в землю.

— Бросай! — Тимофей сплюнул. — Отдохнем.

Он присел на дроги, потянулся рукой к картузу, но не снял его, а рука так и застыла в воздухе. Протер глаза, всмотрелся и перевел на Егорова недоуменный взгляд. Держа на руке винцараду, снизу подымался к ним Павел, а возле «Черного ворона» качался на волнах баркас Егорова.

Вытягивая из воды белугу, они не заметили, как показался на море баркас и подошел к берегу, а Егоров в суматохе забыл сказать Тимофею, что произошло у него с Павлом. Сухопайщики не вышли на берег, видимо, боялись Егорова и сигналили руками с баркаса, а о чем — никто не мог понять. Грузно оседая на ноги и покачивая плечами, Павел подошел к отцу, посмотрел на взмыленную лошадь, перебросил взгляд на белугу, долго, ощупывал ее глазами и, наконец, глубоко вздохнул, будто от самого берега шел с затаенным дыханием.

— Ну, что? Помощь нужна?

Никто не отозвался, ожидая, что скажет Тимофей.

— Батя! Помощь нужна? — повысил голос Павел, и глаза его загорелись недобрым блеском. — Это так ты к доктору ездишь?..

И опять ни звука в ответ. Бросив винцараду, Павел положил доски, уцепился за головное кольцо.

— Берись, что ли? А то протухнет. Зря пропадет.

Тимофей встал, прошел к лошади. Молча взялись за веревки и кольца остальные.

— Давай, батя.

Тимофей потянул за поводья. Белуга вздыбилась, поползла и легла на дроги так, что хвост ее остался на земле. Увязав ее бечевками, Павел взял у отца поводья, запряг лошадь. Тимофей пожевал бороду, приблизился к Павлу.

— Поймал-то ее Егоров. Не наша…

— Знаю, — ответил Павел.

Тимофей помолчал и громче:

— Ведь я батька твой…

— Знаю, — голос Павла дрогнул.

— Казак ты… или…

— Батя! Пойди к той вон круче и сигани головой вниз со своим казачеством. А мне оно без надобности, — он задрожал всем телом, словно долго стоял босыми ногами на снегу. — Ты меня учил… — он застучал зубами. — Ты меня… — и, глотая слюни, с трудом выдавил: — А теперь сына обкрадываешь?..

Егоров вступился было за Тимофея, но тот оттолкнул его:

— Не мешайся! — Качнулся к дрогам, упал на белугу, простонал: — Не дам… Не дам… Пашка… Не дам…

— Чего ты распоряжаешься! — вскипел Егоров.

— Не приставай, а то… — Павел сжал кулаки. — Сомну!

Поднял отца, отвел в сторону и тронул лошадь.

— Пашка! Куда ты?.. Пашка… Ведь ты же кровь мою… пьешь… соломинкой… — захныкал Тимофей. Он надломился в пояснице, сел на траву и поник головой.

— Кровь мою… соломинкой… кровь…

Павел обернулся, не переставая погонять лошадь.

— Нет, батя, ты мою кровь пил соломинкой. Ты. А теперь дудки. Дай и мне похозяйновать. Довольно мне штаны латать за Анку. А то — ишь, взял к себе Егорова… А я что ж, чужой тебе?

Он натянул вожжи и, посвистывая в воздухе кнутом, всеми мыслями устремился в хутор. «Пущай теперь скажет Анка, что я размазня… Вон, батьку не пожалел… И пущай знает, что я ради нее ничего не пожалею… Ишь, какое добро отнял… Пущай поглядит да знает наперед, каков я есть…» — и вслух — лошади:

— Но, но, Буланый! До хутора поскорей. Или счастью моему не рад?.. Н-но, милый…

Выгнув спину дугой, Буланый усердно копытил дорогу.

У двора Урина Павел собрал большую толпу народа. Больше всего было детей, которые по дороге липли к нему, становились на хвост белуги, кувыркались и снова бежали вдогонку. Обхаживая белугу со всех сторон и тыча в нее пальцами, рыбаки выказывали свое удивление, спрашивали, как засеклась она.

— Как надо ей было, так и засеклась, — отвечал Павел.

И только один Панюхай стоял в сторонке, нюхал воздух и с невозмутимым спокойствием говорил:

— Это еще не диковина. Не таких, чебак не курица, подсекали.

Представитель треста раскрыл ворота, впустил Павла во двор, забегал у сарая.

— Куда мы ее? — и он прикинул на глаз белугу. — Центнеров восемь, а?

Павел поспешно вынул из кармана бумагу, сунул ему в руку.

— Что это?

— Договор.

— Зачем?

— Делай отметину.

— Нет, погоди. Так нельзя. Свезем в город, взвесим, тогда.

— Вали чохом, — посоветовал кто-то.

— Ладно, — согласился Павел. — Давай на глаз.

— Не могу так. Надо указать в пометке точный вес. Не беспокойся, не обманем. Ну, ребята. Берись. Давайте в ледник ее снесем.

Панюхай усмехнулся:

— И брать нечего. Разве таких мы подсекали? Скажите, диковина какая… — и пошел со двора.

…В клубе не рыдала жалобной песней гармошка, не заливалась голосистым «страданьем», не рассыпалась веселыми переборами, от которых и у молодых, и у стариков ноги сами в пляс пускаются… Знали все, что была гармошка и не стало ее. Не стало слышно по вечерам и веселья. Клуб опустел, затих. Но сегодня со всех сторон хутора сходились к нему люди. Шли медленно рыбаки, покачивая саженными плечами, торопились любопытные женщины, бежали вперегонки ребятишки. После долгого раздумья пошел и Тимофей, сгорая от любопытства: «Какую же отметину получит сукин сын?»

Войдя в ограду, по привычке снял картуз, но не перекрестился и занес на ступеньку ногу. Словно ладаном, курился махорочным дымом шумный клуб. Люди беспокойно ерзали на скамейках, вставали, переходили с места на место, громко разговаривали.

В глубине за столом, покрытым красной материей, сидели Кострюков, Анка, Жуков и представитель треста.