Василий Дюбин - Анка

К ним в одиночку подходили рыбаки, получали какие-то свертки и со смущенно-радостными лицами возвращались на место.

Тимофей оттопырил ухо, вслушался.

— Костин. Восемьдесят четыре процента выполнения плана, — громко объявил Жуков.

— Два кило сахару и четыреста граммов табаку, — подхватил представитель треста.

Анка выдавала свертки.

— Шульгин. Девяносто процентов.

— Три кило сахару, пятьсот граммов табаку, два куска мыла.

— Коваленко. Девяносто восемь процентов.

— Тысячу граммов табаку, винцараду и шестнадцать килограммов муки.

У Тимофея упала рука, он брезгливо поморщился: «Покупаем, продаем…»

Незаметно прошел немного вглубь и, увидев надпись из ярких красных букв «За большевистскую путину», остановился.

Возле скучившихся рыбаков топтался Панюхай и, кивая головой в сторону Евгенушки, беспрестанно повторял:

— Ишь ты, держи ее за хвост, какие картинки нарисовала, что глядеть чудно́,— и тут же добавлял: — Анка ей помогала. Дочка моя. Тоже, чебак не курица, мастерица.

Поодаль стоял взволнованный Зотов, дергал за руку Дубова.

— Ты. Ты это все проделал.

— Отстань.

— Чего отстань. По-товарищески это, а? — он показал на стенгазету, где был изображен клуб, а возле него с поднятой рукой человек. Внизу надпись: «Просьба не шуметь и мимо не ходить. Клуб спит». Рядом другой рисунок: Зотов, обливаясь потом, скачет на ягодицах и пятках по полу. И внизу — «Клубная работа по-зотовски».

— При чем я? Люди не идут, — не унимался Зотов.

— Чего ты скрипишь? — рассердился Дубов. Подошел к газете, в соседнюю колонку пальцем ткнул: — Смотри. Не тебя одного протянули.

Комната в разрезе. На столе спит Дубов, упершись ногами в потолок. Дверь, затянутая паутиной, на замке. Маленькая дощечка с надписью: «Комсомольская организация».

— Видишь? Сам от стыда сгораю.

— Но ты же в редколлегии? Не мог это дело…

— Отстань! — и Дубов скрылся.

Панюхай почесал кадык, рассыпал по руке бородку.

— Ага? Допекает? Вот засек, до печенок достает.

— А тебя нешто не допекло? — огрызнулся Зотов.

— Мы людишки махонькие. И почтенье нам не оказано, — хитро подмигнул Панюхай одному из рыбаков.

— Разуй глаза, авось и себя увидишь.

— Что? Ну, ну! — Панюхай недоверчиво посмотрел на Зотова, подошел к газете, ткнул носом, потом бородой, отошел, приблизился и шлепнул ладонью по рисунку. Медленно развел пальцы, заморгал голыми веками, потер ладонью рисунок. Узнал. Себя узнал. У берега плавает корзина, на ней дремлет старичок с удочкой в руке. И борода камышинками торчит, как у него, и рубаха полосатая, поясок шнурковый, и все, все… Даже платок ситцевый на голове, с черными крапинками, и повязан так, что один конец, которым Панюхай глаза протирает, длиннее.

Оторвался от газеты, пощипал бородку, обернулся к Евгенушке, странно шевеля губами. А та думала, что он улыбается ей, и закивала головой.

— Ах ты, сула недоваренная… Распоганая девка… — Панюхай сплюнул и — к Зотову: — А картинка с пропиской какой, а?

— Как же. Вот: «Дед Панюхай на глубьевом лове».

— Ишь ты! А с чем выходить в море? Связал было сетки, так доченька артельным их отдала. Что ж я, чебак не курица, с черевиком или казаном пойду на глубьевый лов? Зря прописали меня. Зря. Я замажу эту картинку. Наплюю и замажу.

Тимофей заметил ему:

— Неразумное затеваешь. Этим горя не замажешь. — Подумал и сказал на ухо: — Если что, приходи. Знаешь меня, всегда помогу.

— А чего ж, и приду. Не погляжу, что безголосый ты… Я ей навяжу сеток! — он погрозил пальцем дочери. — Погоди ты у меня. Артельщица.

Зная, что отец любит поворчать, но никогда не скажет дурного слова и не обидит ничем, Анка улыбнулась и тоже шутливо погрозила ему.

Панюхай нахмурился и отвернулся.

Приподнявшись на носках, Тимофей украдкой, через головы рыбаков, ощупал глазами газету. Пробежал заголовки первой колонки, второй, третьей, а на четвертой остановился, изогнув бровь и прищурив глаза, осел на пятки. Тоже узнал себя. Он, Тимофей Белгородцев, стоит над обрывом, играет на дудке. Возле вприсядку танцует Егоров.

Раздвинул рыбаков, подошел вплотную. «Егоров Петр, потерявший свою гармошку, пляшет под дудочку Тимофея Белгородцева». Скользнул глазами вниз и… еще: приемочный пункт рыбного треста; он, Тимофей, подает представителю треста крошечную тюльку, а за спиной прячет огромного осетра. Подпись: «Как Тимофей Белгородцев выполняет план».

Отступил назад, ударился об кого-то из рыбаков, закусил бороду.

— Обиду какую учинили человеку. Голоса лишили да еще в газетку… Ах-ха-ха! — вздыхает кто-то за его спиной. — И за что? Самый уважительный на всем хуторе.

Тимофей слышит, но не оборачивается… В президиуме продолжают читать список. Фамилии кажутся ему чужими, незнакомыми, сразу забываются. Вдруг Тимофей слышит свою фамилию… Он весь съеживается и вбирает голову в плечи.

— …Павел, — добавляет Жуков. — Сто один процент.

— Ого-о-о! — вздыхает зал.

— Восемьсот граммов табаку, винцараду, сапоги и шаровары.

Клуб замер, только ребятишки шморгали носами да жужжала где-то в паутине муха. Все водили по сторонам глазами, оглядывались, недоумевали.

— Павел! — всколыхнула тишину Анка. — Павел!

В углу заворочались рыбаки, зашептались.

— Ну иди же, иди. Вот дурень.

Павел встал.

— Белгородцев. Подойди к столу! — окликнул Кострюков. — Чего ты?

— Да иди же, дурень! — толкали его в спину.

Павел медленно направился к столу.

— Вот тебе и вторая отметина, — обратился к нему представитель треста. — Получай.

Анка подала ему завернутые в винцараду сапоги, шаровары и табак.

И опять за спиной Тимофея:

— Ах-ха-ха… на самого хозяина, на батька наплевали, а сыну почет какой.

Обернулся Тимофей, но никого не увидел: все вокруг закачалось, поплыло, потонуло в тумане.

— Сынок-то твой, сынок, а? Погляди, с почтениями какими к нему, — щекочет бородкой ухо Панюхай.

— Как же, вижу… вижу… — криво улыбается Тимофей.

— То-то сердечушко родительское радостью обливается, а?

— Кровью… кровью… — прошептал Тимофей и ощупью стал пробираться к двери. — За штаны продался… За лохмотья… Своего не хватало?.. — обернулся, но снова ничего не увидел. — Сукин сын… Кровь мою… соломинкой…

Заметив спину Тимофея, Кострюков приподнялся, резко постучал карандашом об графин.

— Дежурный! Товарищ дежурный! Зачем впускаете лишенцев?

Все обернулись.

— Белгородцев Тимофей, оставьте помещение…

Павел посмотрел вслед отцу. Тот шел сгорбившись, цепляясь рукой за скользкий, выкрашенный масляной краской простенок.

— Ведь отец родной, а ему хоть бы что… — вздохнула какая-то женщина и хмуро уставилась на Павла.