Василий Дюбин - Анка

— Анка! Анка!

— Чего тебе?

— Зачем бросаешь меня?… Разве я… Анка!..

— Дороги разные у нас.

Павел застыл в недоумении.

— Как?

— Сам знаешь, что и родные наши… — разные люди, — сурово проговорила Анка.

— Вон что?.. На батька намекаешь… А я-то тут при чем? При чем я?..

— Я не виню тебя. Будешь по-новому жить, не по-батькиному, что ж, для тебя же будет лучше. — Не взглянув на него, она пошла прочь.

Павел стиснул зубы и, сам не зная для чего, зашагал в степь. Нагибаясь, срывал на ходу траву, совал в рот, остервенело выплевывал. Вспомнив о картузе, повернул назад. У ерика остановился — не то от удивления, не то в испуге. Навстречу ему медленно шла стреноженная лошадь в хомуте и седелке. Подошел ближе, узнал своего коня.

— Булан? — вопросительно прошептал Павел, ловя чумбур недоуздка, свисавший к земле.

Конь тряхнул волнистой гривой и, вытягивая шею, высоко поднял голову. Не раздумывая, Павел снял путо, сел на Буланого и медленно поехал над ериком по направлению к морю, временами останавливаясь. Вскоре он услышал сдержанные голоса и запах едкой гари. Привязал лошадь у куста и, затаив дыхание, спустился по косогору вниз. Наткнувшись на всхрапывающего человека, укрытого винцарадой, лег на живот, пополз в обход. Голоса приближались, становились отчетливее. Раздвинув кусты, просунул голову, всмотрелся. Под раскидистой яблоней стояло двое дрог, а возле них у небольшого костра, кто вразвалку, кто на корточках, сидело пять человек, раскуривая цигарки. Один из них поднялся и негромко сказал:

— Пора.

Павел похолодел, узнав отцовский голос… Не поворачиваясь, пополз обратно, осторожно обошел спящего в кустах рыбака, вывел из ерика Буланого, отъехал полкилометра шагом и пустился вскачь.

И опять мысли обгоняли его, устремляясь к Анке.

«Пущай теперь знает… Пущай поглядит, что я на все для нее… Ничего не жалко… Ничего…»

— Пора, — вполголоса повторил Тимофей.

Первым вскочили Егоров и подгорный рыбак Краснов. За ними поднялись Урин и низкорослый, с сосульчатыми усами человек.

У подножья косогора наклонно лежал брезент, присыпанный землей. Немного повыше из небольшого отверстия, прикрытого срубленными ветками, струился бледно-розовый с просинью дымок. Тимофей снял брезент, сбросил доски. Из прохода широким потоком хлынул дым, заполоводил ерик.

— Глуши! — сказал Тимофей Егорову.

Егоров и Краснов, глубоко взрывая лопатами землю, посыпали ее через проход в коптилку. Дым постепенно чернел, становился реже и вскоре исчез, отравив горечью воздух. Согнувшись, Егоров вошел в коптилку. Она была вырыта в рост человека. Сняв с крайних у входа жердочек двух крупных чебаков, он поспешно выскочил, задыхаясь от гари. Тимофей взял золотисто отсвечивавшую прокопченную рыбу, подкинул на руке:

— Золотой товар.

По очереди ныряя в удушливую яму, Егоров и Краснов перещупали все жердочки, вынесли рыбу наверх, сложили в дроги.

— Коней давай! — распорядился Тимофей, укрывая рыбу брезентом.

Человек с сосульчатыми усами вывел из-за куста лошадь. Егоров взбежал наверх, но вдруг, словно ударившись обо что-то невидимое, шарахнулся назад, присел. К ерику с обеих сторон бесшумно приближались люди, некоторые из них были на лошадях. Егоров подбежал к Тимофею, прохрипел:

— Старика нету… Выдал нас… Кругом народ…

Тимофей вздрогнул, но спокойно переспросил:

— Как?

— Старик выдал… Народ идет… Всем хутором…

…Человек с сосульчатыми усами обронил дугу на шею лошади, пришиб оглоблей себе ногу. Урин тяжело дышал, расстегивая воротник рубахи, ему было душно. Егоров усиленно сосал цигарку, выпуская через нос дым, а Краснов, сидя на косогоре, раскачивался и горестно шептал:

— Пять душ… Пять душ осиротил… Вот горюшко-то…

В ерике закричали:

— Го-го-ооо! Коптушка, что надо!

— И бочки для рассола припасены!

— Где?

— Вон в кустах! В землю по края зарыты.

Зашумели, задвигались кусты, заговорили человеческими голосами, тесно сомкнулись в кольцо.

Кострюков подошел к Тимофею, посмотрел в упор.

— Ну, Тимофей Николаевич… Какой ответ припас?

Тимофей вздохнул, отвернулся. Кострюков взглянул на Урина.

— Старый знакомый… Так, так…

Откинул брезент, взял чебака, понюхал, положил обратно, прикрыл.

— А это чьи?.. Чьи дроги?..

— Мои, — отозвался человек с сосульчатыми усами.

— Кто вы такой?

— Приезжий…

— Ладно. Разберемся. Вы тоже арестованы, — Кострюков вынул наган. — Анка! Забирай их…

В руках Анки блеснул браунинг. Подошла к Тимофею, слегка потянула за рукав.

— Становись по два.

— Не пойду! — запротестовал Тимофей, уцепившись за дроги. — Не тронь!

— Давай! Давай! — прикрикнул Кострюков.

— Не пойду! Не пойду! Дайте мне милиционера в штанах! Уберите эту мокрохвостку. Не пойду на срамоту! — и оттолкнул от себя Анку: — Уйди! Не подчинюсь бабе!

— Вяжите его, — обратилась к рыбакам Анка. — Путай по рукам и ногам! На дрогах свезем! Вяжите!

На плечо Тимофею легла чья-то ладонь.

— Батя… Кто же кровь соломинкой… и чью?

Резко обернувшись, Тимофей посмотрел на Павла, и лицо его исказила судорога. Он протянул сжатые кулаки:

— На, сукин сын! На! Вяжи! Пущай люди видят, как родной сынок батька своего губит! На! Вяжи!

Павел отвел его руки.

— Не надо… и так не уйдешь…

К Тимофею подошел рыбак, шлепнул по спине:

— Довольно, Николаич, мотней трусить. Иди до кучи своей, — и толкнул его к арестованным.

Из кустов донеслись голоса. Все насторожились.

— Чего еще там? — окликнул Кострюков.

— А вот… рыбалку нашли, не шукая. Насилу добудились…

Анка выронила браунинг, будто ей перешибли руку: двое рыбаков вели ворчавшего Панюхая.

— А зачем будить, когда человек во сне? Эх, зря…

Снял с плеча винцараду, перебросил на руку, понюхал воздух и спокойно сказал:

— Ну, вот… Разбудили… Чего ж теперь?..

Увидев Анку, растерялся.

— И ты тут?.. Зря, дочка… Зря…

Анка долго молча смотрела на него, потом кивнула головой в сторону арестованных.

— Зачем?.. Анка… Не желаю я…

Она подняла с земли браунинг.

— Иди до кучи…

— Анка… — пролепетал Панюхай. — В отца палить?.. Анка…

Панюхай съежился, будто раздетым стоял на морозе, беспомощно опустил руки и шагнул к дочери. Анка поправила на его голове платок, тронула за плечо, холодно сказала:

— Ты арестован…

Захромала работа у Евгенушки, застопорилась. К завтрашнему дню нужно было разрисовку стенгазеты закончить, а тут все из рук валится. Перечитает письма Дубова, поплачет и опять принимается читать, растирая ладонью соленые крупинки слез. А письма все дерзкие, холодные, грубые. Время от времени неслышно открывается из другой комнаты дверь, просовывается голова Душина: