Василий Дюбин - Анка

Для артельных и единоличников на горизонте еще лежала не стертая бурунами широкая развилка дорог…

Предрассветная тьма смешала небо с морем. Ветер напористо бил со всех сторон, кренил баркасы. За бортом вздымались волны, норовили прыгнуть в баркас. Темнота сеяла зябкий дождь. Павел сжимал коченеющими пальцами черпак, выкачивал из баркаса воду.

Перекрывая шумные всплески волн, рыбаки кричали Павлу:

— Атаман! Давай наказ!

— Что же будем делать?

— Гляди, море разгуляется!

Павел схватился за мачту, огляделся. Вокруг в темноте слабо мерцали тусклые огоньки фонарей на баркасах.

«Шторм..» — пронзила мозг острая мысль, и Павел крикнул рыбакам:

— Сплывай!

— А сетки?

— Выбрать!

Волны швыряли баркас, руки скользили мимо буйка и невозможно было ухватиться за хребтину перетяги. Рыбак, напарник Павла, скользил, падал на мостик, сердито ворчал:

— А-а, черт! Ну, ты!.. Бросай, что ли?

— Держи! Не выпускай!

— Да пущай все сгинет! Потроха свои спасать надобно…

— Не смей! — закричал Павел. — Тяни! Не выпускай! — И, упершись ногами в борт, потянул перетягу: словно вырывая у моря трепетавшее в сетях сердце. Потом поскользнулся, выронил хребтину и грохнулся на сиделку.

Баркас рвануло в сторону. Весь мокрый и продрогший, рыбак подполз к Павлу, стуча зубами:

— Ну, ты! Жадобишь? Батькина кровь заговорила? Бросай! Потроха спасать надобно! К черту все! Сбрасывай робу! К черту! — и поспешно стал разуваться.

Обнимая мачту, Павел с трудом встал на ноги, снял сапоги, рубаху, поскользнулся и снова упал. В это время из темноты донесся вопль:

— Руль отшибло! Забирай к себе! Поги-и-и-бнем! Спаса-а-а… — и мгновенно потонул в диком реве разъяренных волн.

Внезапно ослепительно-яркие прошивы молнии раскололи темноту. Оглушительным взрывом встряхнуло море. Ветер закружил баркасы, столкнул, разбросал по сторонам, унося неведомо куда. Напрягая зрение, Павел всматривался в густую темноту. Его товарищ, дрожа всем телом, кутался в брезент, проклиная взбесившееся море. Но вот впереди блеснул огонек, раз, другой, часто заморгал. Павел зажмурился, снова вгляделся…

— «Зуйс»!.. «Зуйс» впереди нас!.. Погляди!..

— Где? — рыбак вскочил, путаясь в брезенте.

— Вон, сверкает огнем! Кличь на помощь! А-а-а-а-а!

— Брось глотку рвать! Эй, ты! С ума спятил?

— «Зуйс», говорю! Чего молчишь? Кличь!

— То, наверно, баркас!

— «Зуйс»! «Зуйс»! — твердил Павел, развязывая гиты. — Давай парус! Вмиг донесет!

— Баркас это! Вот, под носом он! Гляди!

— Нет, далеко! Скорей! А-а-а-а! — Павел стал подымать рею, распускать парус.

— Брюляй парус! Дурень! Перекинет! Брю… — от сильного столкновения баркасов рыбак слетел с кормы и бултыхнулся в море. Вслед за ним, выбросив руки, слетел в воду и Павел. В тот же миг с другого баркаса свалился за борт человек, задев его рукой за голову. Павел вынырнул, забарахтался. По лицу хлестко ударила волна. Его подбросило, стукнуло под локти, и он крепко вцепился пальцами во что-то твердое. В глазах засветились огни, рассыпались потухающими искрами, исчезли. Тело окутала изморозь, холодком подступила к сердцу. Его несло с такой стремительностью, что казалось — на шее заворачивается кожа и медленно сползает к пяткам. Потом подкинуло высоко-высоко, задержало на мгновение, потянуло за ноги, бросило вниз лицом. Оборвались мысли. Сильный звон в ушах был последним ощущением Павла…

После шторма над взморьем повисла чуткая, стерегущая покой тишина. Три дня глубоко вздыхало усталое море. Три дня стояли на обрыве женщины и дети, с тревожным трепетом ожидая вестей о пяти невернувшихся рыбаках-единоличниках. Близился четвертый день, а море упорно хранило свою страшную тайну.

В мучительной бессоннице проводила ночи Анка. Она то молча лежала в постели, устремив в темный потолок глаза, то стонала и металась по комнате, не находя себе места. Панюхай ворочался, что-то ворчал спросонок и, потеряв терпенье, перебрался в сарай. За Анкой присматривала Евгенушка, оставалась у нее до утра.

Нынче Анка провела ночь спокойно, на рассвете уснула. Возле кровати, склонив на плечо голову, дремала Евгенушка. Но вдруг Анка забилась под одеялом, сбросила его, вслушалась, и дрожащая рука ее запрыгала на коленях Евгенушки.

— Что это?.. Слышишь?..

— Мартыны кричат.

— Мартыны?..

Анка вскочила, кое-как натянула платье и пошатываясь вышла на улицу. Евгенушка вслед за ней. У обрыва Анка остановилась. Из-за горизонта воровато выглянуло солнце, брызнуло первыми лучами. Изогнутая стрелка Косы засверкала, бросила в воду бронзовые блики, вплетая их в пенную бахрому волн. Внизу, у берега, толпились люди, горестно качали головами. Над ними кружила огромная стая мартынов.

Анка осторожно спустилась вниз, неслышно подошла к толпе. Подталкиваемый волнами, у берега ничком качался посиневший труп. Рыбаки вытащили его на песок, перевернули на спину.

— Куда ж признать сынка Тимофея Николаича… — вздохнул кто-то.

— Ежели бы не кушак, ни за что не угадать, что Пашка…

Анка растолкала женщин, прошла вперед. У ее ног лежал обезображенный мартынами труп. Расклеванное лицо представляло собой кусок рваного мяса. На резиновом кушаке зеленела потускневшая пряжка.

Позади Анки зашептались женщины:

— Голосить начнет.

— Как же… В полюбовниках у нее был…

— Убьется девка.

— То-то рёву будет…

Но Анка не потревожила их истошным криком, не всхлипнула, не застонала даже. Она спокойно опустилась возле трупа, взяла холодную, со скрюченными пальцами руку. Сидела смирно, не шевелясь, тупо глядя на мертвое обезображенное лицо. Но внезапно она вздрогнула испуганно, с трудом поднялась и пошла в хутор, ковыляя непослушными ногами. Ее подхватила Евгенушка.

— Не надо… не надо… Я сама… — Оттолкнула ее Анка и стала карабкаться на обрыв. Наверху пошатнулась, упала на руки Евгенушке.

— Не надо… Сама… А то… помоги… Помоги мне…

Евгенушка взяла Анку за талию и, придерживая на своем плече ее руку, повела домой. Анка шла, спотыкаясь и останавливаясь, стонала. Во дворе она вскрикнула и стала оседать. Из сарая выбежал Панюхай, увидев, отшатнулся к двери.

— Анка!.. Что ж это ты?.. Пороситься надумала… Обманула меня?.. Анка!..

Он начал без толку суетиться, скрылся в сарае, потом опять вернулся.

— Вот оно!.. Лошадь покатается по земле — шерсть останется… Молодец помрет… слава останется… Вот она… петлей на батькиной шее, срамотная слава-то… Эх, зря… — нагнул голову, уронил руки и, глянув исподлобья на улицу, прикрыл за собой плетневые двери сарая.

У ворот ротозеили кумушки, наперебой чесали языки:

— Гляди, и в самом деле рассыплется?

— Да ну?

— В положении она.