Василий Дюбин - Анка

«Не верю… не верю… — твердил про себя Павел. — Это она из гордости сказала такое… Старая обида вспомнилась… Это она в отместку мне за то, что я бросил ее и ушел в город… От ребенка отрекся… А она вон как в гору пошла. Вот и задирает нос… Да только все равно любит… любит, чертовка гордая!.. Что ж, подождем, Павел Тимофеевич, потерпим. Остынет и простит… Да и кому она нужна с пригульной дочкой?.. — криво усмехнулся Павел. — Врешь, покоришься, А потом уж я потешусь над тобой. Я тебе припомню твои слова…»

Он посмотрел на яркие огни Дома культуры и зашагал в хутор.

На пустынной улице Павлу встретился Бирюк.

— Что, кончилось собрание?

— Скоро кончится, — зевнул Бирюк. — Мутит меня от ихней говорильни. Хо-о-зя-е-ва! Идем спать.

— Не хочу. Я еще немного погуляю. Что-то голова болит.

— Смотри, тебе видней.

Бирюк ушел.

Павел, спрятавшись в тени акации, ждал. Ждал долго, терпеливо. Когда луна уже перевалила зенит, из зала Дома культуры выплеснулись людские голоса.

«Наконец-то, кажется, закончили», — Павел с облегчением пошевелил затекшими пальцами ног.

В ту же минуту на пороге распахнутой двери Дома культуры показались мужчины и женщины, о чем-то горячо спорившие. Среди толпы, растекавшейся по улицам, зоркие глаза Павла разглядели Анку и Евгенушку; он решительно последовал за ними. Услышав позади торопливые шаги, Анка невольно обернулась на ходу, крепко сжала руку Евгенушки, потянула ее за собой, взволнованно прошептав:

— Идем скорее… Я не хочу его видеть…

— Кого? — удивилась Евгенушка.

— Павла.

— А разве это он?

— Он. Слышишь, догоняет.

— Ну и пускай догоняет. Кстати, я хоть посмотрю на него.

— Не советую.

— Почему?

— Влюбишься чего доброго.

— Ревнуешь? — улыбнулась Евгенушка.

— Нет. Я просто боюсь его. Смотрит как-то не по-людски, а по-волчьи. Да и вообще не хочу встречаться с ним.

— Брось глупости, Анка. Не съест же он тебя своим взглядом?

— Как хочешь, а я забегу к тебе, заберу Валю — и домой.

— Да пускай девочка спит у нас.

— Нет, нет… я побегу! — и она скрылась в проулке.

Павел поравнялся с Евгенушкой, заглянул ей в лицо, снял шляпу.

— Доброй ночи, Евгения Ивановна!

— Доброй, доброй, Павел Тимофеевич!

— А я смотрю, что-то фигура и походка знакомые… «Не Евгенушка ли?» — думаю. Так оно и есть.

— Вот уж и неправда твоя, — засмеялась Евгенушка. — И походкой и фигурой изменилась я. Была тощей, как чехонь, не ходила, а вприпрыжку скакала. А теперь все равно что жирная гусыня плыву, одышкой от полноты страдаю, — и она остановилась, переводя дыхание. Остановился и Павел.

— И все же я узнал тебя.

— Глаз у тебя острый. А вот, кто еще был со мной, ты и не заметил.

— Заметил, Евгенушка… — с тоской промолвил Павел. — А чего это она убежала?

— Не хочет, видно, с тобой встречаться.

— Почему? Я же не зверь какой… Я ведь по-хорошему с нею…

Павел стоял против луны, освещавшей его нахмуренное, красивое лицо, и по привычке мял в руках фетровую шляпу. Евгенушка пристально посмотрела на него, отметила про себя: «Красив, однако, идол…»

— Евгенушка… Я знаю, что ты задушевная подруга Анки… Ты знаешь все ее мысли… Скажи: неужто и вправду не рада она моему приезду?

— Сам видел, что убежала. От радости не бегают…

— Так я ж затем и приехал, чтобы помириться с нею… Прощенья попросить…

— Долгонько ж ты собирался с повинной. Даже письма ни разу не прислал.

— Боялся, что все это будет напрасной затеей. А только правду говорю тебе, Евгенушка, истосковался я по ней так, что сил моих нету. Дышать без нее не могу…

— И однако ни много ни мало, а десять лет свободно дышал без нее, — заметила Евгенушка…

— Не дышал, а задыхался… мучился… Я проклинаю тот день, когда ушел из хутора.

— Сбежал, — уточнила Евгенушка.

— Один черт — что в лоб, что по лбу, — сердито проворчал Павел.

Евгенушка заметила, как в его глазах вспыхнули и померкли недобрые огоньки, подумала: «Анка права… Взгляд у него волчий, как у отца…»

Минуту они стояли молча, занятые каждый своими мыслями:

— А тут еще к дочке потянуло… — вновь заговорил Павел. — Хотелось повидать ее… Что там ни говори, а отец я Валюше кровный…

— Не тот отец, кто породил, а тот, кто воспитал ребенка.

— Вот я и не понимаю Анку. Почему бы нам не помириться хотя бы ради нашего ребенка? Вале нужен отец. Ей нужно дать хорошее воспитание…

— Опоздал ты, Павел.

— То есть, что значит «опоздал»?

— Валя не помнит и не знает тебя. Это, во-первых…

— А во-вторых? — насторожился Павел.

— У Анки есть жених.

— Ага! Так вот оно что?.. С этого бы и начала. Кто же он?

— Летчик один. Замечательный человек!

— Так… — упавшим голосом произнес Павел, понурив голову.

— Да, вот так, Павел Тимофеевич, — сказала Евгенушка. — Невеселые твои сердечные дела.

— Невеселые, Евгенушка… — угрюмо промолвил Павел. — Что же мне теперь делать?

— Уезжать туда, откуда приехал. И глаз своих сюда больше не казать. Тебе здесь делать нечего. На примирение с тобой Анка не пойдет. Не такая твоя вина, чтоб простить можно. Да и есть у нее любимый человек.

— Ох, хоть ты не мути душу! — Павел с силой ударил себя кулаком в грудь. — Ну, черт с ней, с гордячкой. Мне дочь нужна. Я хочу воспитывать Валю. Я хорошо зарабатываю на заводе…

— Напрасно стараешься, — перебила его Евгенушка.

— Анка не отдаст тебе дочь. Валя получит хорошее воспитание, можешь не беспокоиться. Ну, мне пора домой. Спокойной ночи! — и она пошла вдоль улицы, оставив обескураженного Павла одного.

«Теперь ясно, почему она задирает нос… У нее женишок есть… Летчика в сети поймала… Хитрая, шельма…»

Павел в бессильной ярости сжал кулаки и медленно двинулся вниз по улице шаткой разбитой походкой. Все его надежды рушились. Анка была потеряна навсегда.

Павел запил… На четвертый день, после разговора с Евгенушкой, он почувствовал себя плохо. Все нутро словно было охвачено пламенем, во рту и горле пересохло. Он поставил перед собой ведро и, черпая кружкой, с жадностью пил холодную воду. Наблюдая за Павлом, Бирюк осуждающе качал головой:

— Черт-те что! Из-за бабьей юбки так убиваться! Срамота!

Павел молча пил воду. Ему показалось, что изо рта у него вырывается пламя, и он осушал кружку за кружкой.

— Доведись кому другому, — продолжал Бирюк, — так он бы, чем самому убиваться, ее прихлопнул бы…

Павел уронил в ведро кружку и поднял на Бирюка налитые кровью, злые глаза.

— Ну, что таращишь на меня буркалы? — дернул головой Бирюк. — Прихлопнул бы в темном уголке, камень на шею и — с обрыва в море. Потом ищи-свищи… А как ты думал?

— И прихлопну! — в бешенстве вскричал Павел.

Согнувшись, он сжал руками трещавшую от боли голову и, покачиваясь из стороны в сторону, продолжал: