Юрий Смолич - Рассвет над морем

Но Ласточкину приходилось уже идти напролом.

— Григорий Иванович скрывается не только потому, что уклоняется от мобилизации в белую армию, — сказал он.

Панфилов кашлянул.

— Тоже возможно. Григорий Иванович человек с очень широким мировоззрением и свободомыслящий.

— Григорий Иванович, — твердо сказал Ласточкин, в подполье, в котором борется против иностранных оккупантов.

Панфилов опять кашлянул.

— Скажите пожалуйста! Это… похоже на Григория Ивановича. Он такой горячий, неудержимый, непримиримый…

Вдруг Панфилов прервал себя и посмотрел на Ласточкина. Взгляд его был пытливый, но дружелюбный.

— Скажите, пожалуйста, я, насколько научился разбираться в людях, понимаю, что вы не из… как это называется… словом, не из жандармерии. Так кто же вы тогда, что так говорите со мною, с человеком, который не имеет ничего общего с тем, что вы называете… гм… подпольем?

Теперь Ласточкин должен был уже идти прямой дорогой до конца.

— Разве вы, профессор, не против иностранных захватчиков?

Панфилов кашлянул.

— Я люблю Россию…

— А я тоже из подполья, в котором мы вместе с Григорием Ивановичем боремся против иностранных захватчиков.

Панфилов пригладил усы и бородку.

— Нуте-с?

Ласточкин сказал:

— И я пришел к вам потому, что Григорий Иванович…

— С ним случилось что-нибудь? — встревожился Гаврила Иванович.

Ласточкин улыбнулся — на душе у него стало легко, радостно и светло — и положил свою ладонь на руку профессора, которая задрожала на ручке кресла при тревожном вопросе о Котовском.

— Нет, дорогой наш Гаврила Иванович! С ним ничего не случилось. Наоборот! Григория Ивановича нет в Одессе, потому что он должен был выехать для организации широкой, всенародной борьбы против иностранных захватчиков, которые потоптали нашу родную землю, заливают ее кровью нашего родного народа и с которыми все мы, вместе с вами, будем бороться беспощадно, до полной победы.

Гаврила Иванович сидел, прикрыв глаза веками. Лицо его оставалось таким же, как и раньше, ни одна черточка в нем не изменилась — он не побледнел и не покраснел, только как будто какие-то тени легли во впадинах под глазами.

— Скажите, Иван Федорович, — тихо спросил он, — вы вот упоминали, что ездили по северной тайге купцом… Это неправда?

— Правда! — ответил Ласточкин. — То есть неправда только то, что ездил купцом…

— Вы были там в ссылке? Вы были политическим ссыльным?

— Да, я был на каторге, потом в ссылке.

— Следовательно, вы не только против иностранных захватчиков, но и против… против…

Ласточкин помог ему:

— Против их наемников: деникинцев или петлюровцев, все равно, как они называются, но против контрреволюционеров…

Ласточкин сказал это резко и теперь смотрел, какое впечатление произвел его ответ на профессора Панфилова. Собственно именно теперь наступал решающий момент. Против иностранных захватчиков, англо-французских оккупантов, были настроены широкие, широчайшие круги русской интеллигенции, против них был каждый патриот. А что профессор Панфилов был патриотом, сомнения в этом не было. Но ведь многие из патриотически настроенной части старой интеллигенции не умели еще разобраться в событиях и даже выявить свое отношение к белогвардейщине. Расслоение в рядах интеллигенции собственно только начиналось на меже восемнадцатого и девятнадцатого годов. И расслаивали ее именно события, которые происходили на нашей земле после Октябрьской революции. Ведь и Деникин вопил о своем «патриотизме», ведь и петлюровцы орали о своей любви «до рiдноï неньки», ведь и те и другие отрицали свою прямую службу интервентам и объясняли свое сотрудничество с ними тяжелым стечением обстоятельств, ведь распространялась еще коварная и лицемерная пропаганда меньшевистских и других соглашательских идеек, тоже скрывавшихся за фразами об «отечестве», о «патриотизме», о «народе», даже «революции» и «социализме»… Как в этом вопросе самоопределяется профессор Панфилов — это и был решающий пункт.

Профессор Панфилов сказал:

— Я не разбираюсь до конца во всей этой… межпартийной борьбе… — Он опять прикрыл глаза веками. — У меня просто болит сердце за нашу родину и ее… будущее.

— Я не собираюсь агитировать вас, дорогой Гаврила Иванович, — возразил Ласточкин, — хотя прямо должен сказать вам, что я большевик.

— Скажите! — оживился Панфилов. Он открыл глаза и прямо взглянул на Ласточкина. — Следовательно, большевики тут есть… в подполье? Следовательно, правда то, что пишут в местных газетах о большевиках…

— Нет, — сказал Ласточкин, — то, что пишут в местных газетах, неправда. Правда только то, что большевики тут есть, их много, они сильны, организованны и борются против оккупантов и их наемников.

Панфилов долго молчал.

— А что же поручил передать мне Григорий Иванович? — наконец, спросил он.

Ласточкин сказал:

— И Григорий Иванович и я — мы выполняем то, что поручает нам руководство всей борьбою против иностранных захватчиков.

— Вот как! — Панфилов поднял брови и посмотрел снова прямо в глаза Ласточкину. — Не могу понять: какое же дело может иметь ко мне… человеку, который стоит в стороне от этой борьбы… большевистское руководство?

— Вы, Гаврила Иванович, не стоите в стороне. Одесса знает вас как общественного деятеля, который не может быть равнодушным к судьбе родной страны, знает как патриота, который не может не ненавидеть захватчиков и не может сочувствовать контрреволюции.

Гаврила Иванович кашлянул; было очевидно, что эти слова чувствительно действовали на его скромность.

— Нуте-с?

— Гаврила Иванович, — спросил Ласточкин, — вы ведь понимаете, что против интервентов бороться надо не только словом, но и делом?

— Нуте-с?

— Армии, как регулярной, так и партизанской, трудно проводить боевые операции в степи, особенно трудно сосредоточивать свои силы на степной равнине.

— Нуте-с?

— Руководство борьбою и хочет спросить вас: где, в каких именно пунктах южной степи наиболее удобно будет сосредоточить силы армии для удара по войскам интервентов и их наемников?

Гаврила Иванович сидел, прикрыв глаза веками. Он долго молчал.

Ласточкин ждал с волнением. Он волновался не столько по поводу прямого ответа на вопрос, где есть такие места, в которых можно сосредоточить большие партизанские отряды, готовя их к всеобщему удару, — в конце концов понимающий человек мог это установить и по хорошей полевой карте. Ласточкин волновался за этого человека, сидевшего перед ним: как поведет себя профессор Панфилов, старый русский интеллигент?.. Горячим, самым горячим желанием Ласточкина было, чтобы Гаврила Иванович Панфилов пошел с народом, помог ему в борьбе. Ласточкин видел: не профессор Гаврила Иванович Панфилов — милый, приятный и искренний человек — сидит перед ним; сидит, прикрыв глаза веками, и размышляет — с большевиками или против большевиков — передовая интеллигенция нашего народа…