Юрий Смолич - Рассвет над морем

Он соскочил на землю и, припав лицом к потной, горячей шее коня, зарыдал.

Он рыдал тяжко, как рыдают сильные люди, что никогда не знали слез, но которых горе сломило внезапно. Он плакал громко, всхлипывая и сотрясаясь от рыданий всем телом.

Полундровцы окружили командира и понуро стояли, опустив чубатые головы, утирая слезы.

Один из матросов положил на плечо Овчаруку руку.

— Успокойся, Клим! — сказал он. — Уйми сердце, командир. Мы им, гадам, устроим спектакль на поминках… Вот жив не буду, если положу оружие, пока последнего интервента в море не сброшу!

Овчарук сразу затих. Он утер лицо рукавом бушлата, глубоко вздохнул и надвинул на лоб бескозырку. Не говоря ни слова, он вдел ногу в стремя, вскочил на коня и выпрямился в седле. Глаза его, сухие и горячие, с припухшими и покрасневшими от слез веками, смотрели вперед — туда, где за песчаными барханами над холодным днепровским лиманом поднималось от теплых волн Черного моря синее марево.

— Смерть мировой буржуазии! Даешь Антанту! — сказал он со злобою и негромко, словно и не рыдал еще недавно; только голос его звучал хрипло.

Это был приказ. Полундровцы вскочили на свою «гитару».

Но в это время матрос, сидевший позади у пулемета, крикнул:

— Полундра! Погоня!

Сзади, на расстоянии не более километра, из лощины на дорогу выскочила конница. Это был большой кавалерийский отряд — человек в пятьдесят. Всадники мчались галопом; черные бурки, будто крылья воронов, разлетались по ветру, оголенные клинки сверкали в лучах солнца.

— Беляки! Деникинская казачня!

Еще две-три минуты — и они будут здесь.

Овчарук быстро взглянул вперед: колонны не было видно, пять минут назад исчезли вдали последние конники. Он соскочил на землю.

— Скачи! Догони! Предупреди! Пусть шлют помощь. А мы здесь задержим! — крикнул он какому-то полундровцу и толкнул его к коню.

До отряда Овчарука оставалось еще метров триста, когда из лощины появилась вторая группа всадников, на рысях спешившая за первым летучим отрядом. Кони под ними были какие-то низкорослые и прядали длинными острыми ушами.

— Иисусова кавалерия!

Это трусили греки на своих мулах. Их тоже было не менее полусотни.

— К бою! — приказал Овчарук.

Связной на коне Овчарука мчался галопом, припав к гриве коня. Несколько выстрелов прогремело ему вдогонку.

Но то были бесцельные выстрелы: стреляли на скаку по мчавшемуся всаднику. Через пять минут посыльный догонит хвост колонны, а еще через десять пулеметные тачанки будут здесь.

Казаки были уже метрах в двухстах.

— Ложись! Огонь! — скомандовал Овчарук.

Пулемет с «гитары» сыпанул свинцом.

Полундровцы попадали на дорогу. Один пулемет и десяток маузеров встретили два отряда конницы — каждый по полсотни сабель.

Услышав визг пуль, передний отряд сразу расчленился. Казаки поскакали вправо и влево от дороги в степь. Они намеревались двумя крыльями обхватить тот участок дороги, где залегли матросы со своим командиром.

Второй отряд тоже остановился, и греки начали соскакивать на землю. Стегая мулов, они принуждали их ложиться и сами быстро прятались за животных. Оттуда, из-за мулов, как из-за бруствера, они сразу же открыли шквальный огонь. К счастью, пулемета у них не было, стреляли из карабинов.

Так начался этот бой: десяток маузеров и один пулемет — против полусотни карабинов и полусотни сабель. Всадники, огибая фланги, скакали во всю мочь, зажимая стрелков в кольцо.

Некоторые всадники падали, сраженные пулями матросов. Но упало два, три, пять человек, а остальные летели дальше, поблескивая клинками и посылая проклятия и угрозы.

Когда кольцо всадников сузилось метров до пятидесяти, пулемет дал длинную очередь, и на земле осталось не меньше десяти тел. Казаки сдержали коней, метнулись в стороны и, повернув назад, рассыпались по степи.

Шквальный огонь греческих стрелков был сосредоточен на неподвижной и точной цели — полундровцы лежали прямо на дороге, ничем не прикрытые, даже бугорка не было перед ними. Пять матросов были убиты в первую же минуту.

В это время всадники опять повернули коней и бросились во вторую атаку. Но когда они были уже на расстоянии двадцати метров, пулемет уложил еще пятерых, и казаки снова поскакали в степь.

И все же их оставалось еще не менее сорока. Матросам приходилось защищаться и по фронту — от греческих стрелков, и по флангам — от атак конников. В живых осталось только три матроса, Овчарук был четвертый.

Теперь матросы отползли за трупы коней и стали стрелять из маузеров на выбор по всадникам. Пулемет на «гитаре» смолк: пулеметчик был убит, а проскочить открытое расстояние от коней к «гитаре» — значило погибнуть под шквальным огнем.

Овчарук посмотрел на дорогу, ведущую к морю. Гонца уже не было видно, он скрылся за барханами, но не видно было и помощи. Казалось, время длится бесконечно долго. Но, взглянув на часы, Овчарук увидел, что прошло всего пять минут, — значит, гонец мог только-только догнать хвост колонны, а может быть, еще и не догнал…

Казаки бросились в третью атаку. Враг торопился, зная, что где-то впереди движется большая часть. Казаки спешили уничтожить этот маленький отряд, сломить его сопротивление, чтобы быть готовыми к бою с другим, более сильным противником.

Третья атака была последней. Выстрелы со стороны греческих стрелков прекратились, и кольцо конницы сомкнулось на дороге.

Казаки сразу же с шашками наголо бросились на матросов, но офицер остановил их.

В живых остались двое: Овчарук, у которого было отсечено ухо, и еще один матрос — с разрубленным плечом. Их обезоружили, связали и поволокли по земле.

В это время на мулах подъехали несколько греков. Офицер кричал что-то, обращаясь к Овчаруку, но кровь заливала матросу лицо, в ушах стоял грохот боя и звуки выстрелов. Гнев душил его, и он не мог понять, что ему кричат.

Офицер кричал по-гречески. Почерневший от злости, с пеной у рта, он брызгал слюной и чего-то добивался, тыча стеком в грудь Овчаруку.

— Цыц, зараза… — наконец, прохрипел Овчарук.

Подъехали другие греки. Один из них — дородный и немолодой уже человек — обратился к Овчаруку по-русски. Это был переводчик.

Только теперь Овчарук понял, чего добивался от него греческий офицер. Он хотел знать, какая часть впереди, сколько у нее штыков, сабель и пулеметов.

— Чудак ты, Юра! — спокойно сказал Овчарук, вытирая с лица кровь. — Ну, где же такое видано, чтобы предавать своих? Да разве я скажу!

Он говорил это офицеру, исходившему пеной от злости и подпрыгивавшему на своем муле, однако глядел в лицо переводчику. Что-то знакомое было в лице этого толстого, пожилого грека; тесное кепи еле держалось на макушке его бритой головы, а военная форма — добротный американский зеленый френч — прямо трещал по швам, не вмещая дебелого вояку. Вид у этого грека был сугубо штатский. В руках у него не было оружия, лишь кобура с пистолетом болталась на поясе, хлопая его по животу.