Юрий Смолич - Рассвет над морем

Григорий Иванович помрачнел.

— А у тебя сколько, Григор?

— Нет у меня детей, — хмуро пробурчал Котовский, — не женат я. — Он сердито поскреб макушку. — Вот так прозябаю бобылем, всю жизнь таскался, как пес, по ярмаркам, и вот холостяком до седых волос. Это мое горе, Степан, — грустно признался Котовский. — Ну, посуди ты сам: закончим войну, порубаем паразитов, для всего народа счастье сделаем на земле, тогда каждого к своей семье потянет, — а я тогда куда же? Где голову приклоню? — Григорий Иванович вдруг рассердился. — Да и строить тогда будем много, новую жизнь строить на земле. А с кем я начну строить, кто мое дело дальше будет вести? Где мои сыновья? Где моя дочка, которая родила бы мне маленького Григорчука? А?..

Котовский неожиданно оборвал и резко поднялся.

— Ну, хватит! Заболтались мы здесь с тобой… Отряд на учение уже выведен?

Жила полез в карман и вынул огромные стальные часы на огромной стальной цепочке; такие часы, австрийской фирмы «Дуке», образца тысяча восемьсот девяностого года, Юго-западная железная дорога Российской империи выдавала своим служащим — кондукторам, машинистам, дежурным по станции. За огромный размер и толщину эти часы в народе прозвали «цыбулей» [53] Цыбуля — луковица (украинск.). .

— Через минуту семь, — сказал Жила, солидно щелкнув крышкой. Потом вытянулся и приложил руку к фуражке. — Разрешите доложить: в отряде днестровских партизан произведена утренняя перекличка. Через минуту отряд будет выстроен на плацу и ждать распоряжений от своего командира.

— Пошли! — сказал Григорий Иванович, направляясь к выходу.

Жила медленно последовал за ним.

— Какое настроение у бойцов?

— Невеселое настроение, Григор… — сокрушенно ответил Жила и запнулся.

— Что?

Григорий Иванович остановился на пороге и через плечо испытующе глянул на своего заместителя.

— Невеселое, говоришь? Объясни.

Жила развел руками…

— В бой рвутся хлопцы, Григор. Воевать хотят — паразитов и контру уничтожать, опять-таки ж и интервентов… Второй месяц без дела толкутся: муштра и муштра. Говорят: «Что это мы, действительную отбываем, что ли? Партизаны мы или солдаты царя небесного? — говорят. — Нам что? Нам давай гадов стрелять, а не по мишеням. По мишеням, говорят, мы уже свое отстреляли, еще как в царской армии были, опять-таки у Керенского или по гетманской мобилизации. А теперь, говорят, мы оружие своей охотой взяли — чтоб революцию, значит, расширять и углублять. За землю, стало быть, и против гидры».

Котовский, не перебивая, выслушал Жилу до конца. Он так и продолжал стоять на пороге, спиной к солнцу, а лицом в кузню. Стоял, широко расставив ноги, стоял твердо и тяжело, уперев руки в бока и опустив голову, точно рассматривал что-то там у себя под ногами.

— Та-ак… — промолвил он, подождав, не добавит ли еще чего Жила. — Паршивое, выходит, настроение, Степан. — Неожиданно улыбка, веселая и добрая, но с оттенком иронии, пробежала по его лицу. — Настроение это знакомо мне, Степан. — Он хитро, но как-то немного смутившись, искоса взглянул на Жилу. — Знал как-то я одного партизанского командира, еще неопытного: только-только взялся он организовывать свой отряд. Вот точнехонько так же: подавай ему сразу коня и саблю, сейчас он поскачет паразитов рубить. Похвалялся с одним эскадроном храбрецов революцию совершить и всю землю вверх ногами перевернуть. Уж очень он, знаешь ли, учения недолюбливал — точнехонько так же… Ну, нашлись добрые товарищи, большевики стало быть, особенно один среди них — на вид, казалось, такой невзрачный, а по силе партийной великан, — так в два счета вправили они этому сорви-голове мозги, по-партийному мыслить его научили…

Григорий Иванович весело засмеялся. Жила взглянул на него, не понимая еще настоящего смысла и соли иронии, не понимая, конечно, и причины буйной веселости. Он поучающе сказал:

— Дело, Григор, здесь такое. Наилучшее настроение для бойца — это желание рваться в бой. Только настроение это в себе одну заковыку имеет: не пустишь такого в бой, придержишь его — сразу же настроение у бойца и упадет, дисциплина тоже, и боевая часть при этом может утерять свою боеспособность…

— Верно, Жила! — подтвердил Котовский. — Очень серьезное это дело, имей в виду. Избави боже расхолодить бойца! Его нужно подогреть, зажечь, однако запалу этому правильную линию дать — поднять, так сказать, на высшую ступень. Пошли, Жила!

Григорий Иванович решительно переступил порог и быстро зашагал прочь от кузни. Жила еле поспевал за ним.

Они спустились с холма, но направились не к реке, а свернули в сторону, к селу. Не доходя до села, они опять свернули и пошли вдоль реки под высоким берегом. Сразу же за косогором, у залива, перед ними открылась широкая пустынная отмель. Это и был «плац», на котором собирались партизаны на утреннюю перекличку или при какой-нибудь другой необходимости, когда надо было выстраиваться всему отряду.

Часовой, увидев приближающегося командира, подал команду:

— Стройся!

И мигом на пустынной до этого отмели стало людно: партизаны вскакивали с песка, где лежали, отдыхая, выбегали из прибрежных зарослей, спрыгивали сверху, с круч. Некоторые торопились, на бегу подтягивая амуницию, другие шли не спеша, волоча за собой верхнюю одежду. Понемногу шеренга выстраивалась вдоль обрыва. Сейчас партизаны строились без оружия.

Когда Котовский с Жилой были уже шагах в двадцати от шеренги, раздалась команда:

— Смирно!

Некоторых особенно неповоротливых эта команда застала еще не в строю, и, подходя, они пристраивались с левого фланга. Котовский, искоса поглядывая на шеренгу, ожидал, пока подойдут опоздавшие.

Теперь уже в строю было человек полтораста, и шеренга с первого взгляда представляла собой довольно-таки пеструю картину. В глазах даже рябило от разнообразной одежды. Больше всего было солдатских гимнастерок — за четыре года мировой войны в солдатские гимнастерки оделась добрая половина бывшей Российской империи. Однако среди гимнастерок защитного цвета выделялись длинные белые рубашки бессарабских чабанов, поверх которых были надеты короткие бараньи кожушки-безрукавки, штатские пиджаки городского покроя, свитки подольских хлеборобов. Довольно много было и потрепанных военных мундиров: серо-голубых — немецких и серо-зеленых — австрийских; попадались и зеленые румынские кители. Долговязый правофланговый красовался в синем с красными отворотами доломане венгерского гусара. Весь этот пестрый гардероб состоял из трофеев, добытых в мировую войну.

Когда последний из отставших партизан пристроился на левый фланг, правофланговый в венгерском доломане отрапортовал: