Юрий Смолич - Рассвет над морем

— Не разобраны? — подняла брови Галя. — Тогда — послезавтра.

— На разборку можно бросить комсомольцев, — предложил судостроитель Каминский.

— Им же поручить и распространение. Этим пускай Коля Столяров займется, у него есть группа связных, — поддержал и Голубничий.

На этом и порешили. Слово еще раз взял Ласточкин.

— И четвертое у меня очень важное дело, товарищи: разведка и добывание оружия. Это дело надо будет поставить в самых широких масштабах. Начинать я предлагаю с того, что уже делает Григорий Иванович. За Григорием Ивановичем и закрепить это дело, хотя он еще пока и не член нашей партии; путевку в одесское подполье после его партизанской деятельности против немцев ему дала Москва.

Предложение Ласточкина вызвало новое оживление. Григорий Иванович! Фамилия названа не была, но кто ж из одесских большевиков не понимал, что речь идет о Котовском? Однако не всем было известно, что Котовский опять вернулся в Одессу. Вот это новость так новость! Кого же из старых красногвардейцев — после Старостина — так уважали и любили одесские большевики? Конечно, Котовского! А кого знала и любила вся окраинная Одесса — на Фонтанах, на Сахалинчике, Мельницах, Молдаванке, Пересыпи и здесь, на Слободке? Котовского!

Только… слишком уж это заметная фигура для подпольной, конспиративной работы — вот что смущало областкомовцев. В Одессе знают Котовского в лицо тысячи людей. Рискованно! Ведь повсюду шныряют шпики и провокаторы…

В ответ на эти соображения Ласточкин сказал:

— Опасения вполне обоснованные, и, возможно, в дальнейшем придется использовать Григория Ивановича иначе. Но начинать нужно немедленно, и давайте все-таки для начала привлечем его. Надо только следить, чтобы Григория Ивановича таким, каким его знает Одесса, никто в Одессе и не увидел…

Он хотел еще что-то прибавить, но в эту минуту шум на улице стал особенно громким, и все обернулись к окнам.

Веселая толпа, которая следом за четырьмя Столяровыми все время двигалась уличкой взад-вперед, вдруг остановилась как раз против дома. Столяровы выводили мелодию высокую и залихватскую, но в то же время нежную и волнующую — в ритме танца. Катюшин баян заливался вовсю. Братья Столяровы, крепко сплетенные в одну четверку, стояли шеренгой и, ритмически покачиваясь, тянули напев. Смотрели они прямо в окна дома.

Четверка Столяровых выглядела живописно.

Все они, как один, были великаны — в отца, и головы их возвышались над толпой. Были они статны и широкоплечи, с могучей грудью; полосатые матросские тельняшки выглядывали из-под расстегнутых пехотных гимнастерок. Шапки они давно потеряли, и буйными светлыми чубами вольно играл ветер. Александр, Николай и Федор стояли как три богатыря, и только младший Коля — помельче старших братьев, поуже в плечах и щуплее — отличался от них и фигурой и одеждой. Он тоже был без шапки, но аккуратно причесанный, в тесной черной тужурке ученика городского училища, и все пуговки на ней были застегнуты — сверху донизу. Это он выводил альтовые верхи, Николай и Федор исполняли баритональную партию, Александр гудел басом — густым и могучим.

Вдруг Александр прервал свою втору, сорвал у кого-то из толпы с головы фуражку и ударил ею оземь. В то же мгновение Катюшин баян зачастил, рассыпался трелью, Александр притопнул ногой — и четверка братьев, сплетясь в кольцо, закружилась, изгибаясь в ритме жаркого молдаванского танца.

Они пели дойну и плясали.

Толпа широким кругом обступила танцоров.

В ту же минуту Никодим Онуфриевич снова открыл дверь. В комнату с дымящимся блюдом в руках быстро вошла мама Феня: горячие кабачки были готовы. Никодим Онуфриевич плюхнулся в свое кресло во главе стола и налил себе стакан по самый край.

— Гуляем! — крикнул Никодим Онуфриевич и, подавая пример, до дна опорожнил свой стакан.

Члены областкома тоже взяли стаканы, чокнулись и выпили.

Так и было договорено: если братья Столяровы остановятся перед домом и заведут танец, это значит, что надвигается опасность и подпольному комитету следует немедленно же превратиться в настоящих пьяных гостей.

Действительно, через минуту, в самый разгар танца, когда пыль уже встала столбом и окутала всю толпу, из-за соседнего двора показалось четверо верховых. Это была конная гетманская «варта». Они патрулировали город, в особенности его окраины. Гетманцы опасались восстания в рабочих районах.

Конники придержали лошадей и, пересмеиваясь, подзадоривали танцоров. Толпа отвечала им насмешками, а то и бранью. Гетманские «вартовые» для одессита с окраины были презренными париями. Кто-то даже запустил в них гнилым помидором. «Вартовые» погрозили нагайками и, пустив коней шагом, поехали прочь. Конечно, наглецов следовало бы отстегать этими самыми нагайками с вплетенными в них гвоздями, но «вартовые» никогда бы не отважились на это в рабочем предместье: наклали бы им так, что и ног не унести! Обиду они затаили до подходящего случая — когда выйдет приказ расправиться с этой голытьбой. А сейчас они только «сполняли службу» и были совершенно удовлетворены весельем на улице: люди пили и танцевали, значит власть могла чувствовать себя спокойно.

Когда «вартовые» скрылись за поворотом на Кладбищенскую, братья Столяровы оборвали танец и отерли пот.

Вытерев усы после очередного стаканчика и порции кабачков, снова исчез в сенях Никодим Онуфриевич.

Ушла и мама Феня. Феня была тоненькая и миниатюрная — даже удивительно, как могла она родить этаких четырех великанов! Она была сухонькая, вся сморщенная — в свои шестьдесят пять в тяжком труде прожитых лет, — но быстрая, живая и суетливая. Собственно весь дом Столяровых лежал на ее плечах: она вела хозяйство, кормила и обшивала семью. Сыновей своих она — фигурально — носила на руках. Не фигурально, а совершенно реально сыновья в шутку хватали ее и носили на руках, когда хотели выказать особую свою к ней сыновнюю нежность. В таких случаях мама Феня страшно сердилась, отбивалась от нахала-сына своими кулачками и грозилась отстегать шалуна отцовским ремнем.

Но вся околица глубоко почитала старуху Столярову, и «мама Феня» было ее прозвищем, нежным и почтительным. Мама Феня слыла авторитетом на всю Слободку во всех сложных вопросах среди женщин, да и среди мужчин. Ее уважали за доброе сердце, заботливость и вечное беспокойство о невзгодах своих соседей.

Итак, опасность миновала. Мама Феня унесла пустое блюдо. Заседание могло спокойно продолжаться.

И Ласточкин стал развивать высказанную им уже ранее мысль.

Речь шла о конспирации.

Ласточкин требовал соблюдения самой строгой конспирации. Белогвардейщина начинала первым делом с создания контрразведки. Каждая офицерская дружина непременно организовывала свою собственную контрразведку, а в рабочие организации и на предприятия были засланы многочисленные шпионы и провокаторы.