Ефим Пермитин - Три поколения

— Не верю я ни одному слову ни этого мошенника, ни того. А раз не верю, и мараться о них не стоит. У нас и без гадостей иных забот много, а тут еще всякой дрянью душу тебе засорять будут. Понимаешь, Зотик, ну не хочется, ну не могу я дотронуться… Ну, понимаешь, противно, как до жабы…

— И вправду, разве не обидно? — вмешалась Феклиста, увидев побледневшее лицо Мити и жалко дрожащие от обиды, как у ребенка, губы. — Хоть и до тебя доведись, Зотик. Сирота да вдова — что камень при дороге, и каждая-то собака норовит на них ногу поднять. Отчишка нашелся, сынка разыскал, когда туго пришлось, когда сын в чужих людях взрос! Да я бы эдакого отца сырым изжевала: не заступай дороги, кобель шелудивый! И этот тоже — сладкоречивый благовестник!

Участие Феклисты, возмущение Зотика и его наступление на Анемподиста успокоили Митю. Он уже чувствовал близость простого и четкого решения и ждал, что вот оно придет к нему неожиданно и сразу же внесет покой и ясность в встревоженную его душу.

Как ни старался Митя успокоить Зотика и Феклисту и показать вид, что он не боится ни суда, ни Анемподиста, но все же на душе у него было невесело. Правда, ему очень льстило, что сам Бобрышев посылал его в Чистюньку организовывать ребят в комсомол, но приходилось оставить артель и Козлушку, и, кто знает, вернется ли он сюда к Зотику, Терьке, Амоске, Вавилке, к доброй Феклисте и к молчаливому Мокею. Всем сердцем привязался он к этим людям.

Митя решил назавтра же собрать всю артель, сделать отчет и поделиться с ребятами своими сомнениями, печалями и радостью.

Как и в первый раз, на собрание пришла почти вся Козлушка, и в избе Феклисты стало тесно и душно. Не было только Зиновейки, Анемподиста и его дочерей.

Митя говорил долго, волнуясь; в горле у него сохло.

— Так вот, друзья мои, — закончил он свой доклад, — судите теперь сами. Решайте!

И сел. От волнения ему казалось, что лавка под ним зыблется, что лица козлушан раскачиваются из стороны в сторону, как деревья под ветром.

«Чего я так волнуюсь? — спрашивал себя Митя, прислушиваясь к стуку сердца. — Может быть, я вношу излишнюю страстность в это дело, может быть, повестки в суд, жалобы Анемподиста, происки и козни старого плута не стоят и выеденного яйца?»

Митя вытянул ноги и приготовился слушать, что скажут козлушане. То, что произошло вслед за его словами, он никак не мог потом последовательно записать в свой дневник. Говорили все, начиная от вдов Козловых и кончая знахаркой Селифонтьевной. Амоска, вскочив на лавку, надрываясь, кричал:

— Всей Козлушкой за Митьшу! За Ми-и-тьшу-у-у!

Терька предлагал ехать в район всей артелью.

— А я не это же ли думаю, ребятушки… — сказал Вавилка.

Но спокойней и обстоятельней всех заговорил Зотик:

— Товарищи! Ребята артельщики! Все тут обо всем говорили, и кричали, и руками размахивали! И мне тоже охота было погрозиться кулаком. Но я считаю — другое: чтоб всей стеной, везде и всегда с Митьшей заодно. Митьша мне днем сказал, что уедет в Чистюньку, ребят чистюньских сбивать в ячейку. Из райкома ему об этом написали. И я весь день об этом думал. И уж так-то я думал, ребятушки, как никогда, кажется, не думывал. И вот что я надумал, послушайте.

Зотик замолчал, передохнул немного и снова заговорил:

— Куда мы без него, товарищи артельщики? То есть, хоть ложись и помирай наша артель. Раньше дедынька ему еще помогал, а теперь без них покукует, покукует артель и кончится. И вот что я надумал, братцы артельщики: нечего нам Митьшу в чужие люди отпущать, а надо самим в ячейку сбиваться, и тогда, я думаю, Митьша от нас не уйдет, а с нами останется…

Митя несколько раз порывался вскочить, обнять Зотика, сказать что-то такое, что зажгло бы сердца ребят так же, как зажег нехитрой своей речью его, Митино, сердце тот вытянувшийся за последнее время суховатый, большеглазый Зотик. Но Митя не поднялся и ничего не сказал. Вскакивали и говорили ребята — и поодиночке, и все разом:

— Не пустим!

— Катай в ячейку!

— В социализму, в большевистский дух без никаких разговоров и на всех рысях! — выбрав минутное затишье, снова закричал Амоска, вскочив, по обыкновению, на лавку.

— Мокеюшка, батюшка, — пробилась к председательскому столу сморщенная знахарка Селифонтьевна, — и ты, молодец удалой, гороцкой, — зашамкала старуха, — нельзя ли сироту безродную в эту самую, про что Зотик сказывал? Будто и на сарафаны, и ниток, и керосину, и иголок ячейшникам… Згожусь в несчастье. Зотьшу вон на ноги наговорами подняла, Вавилку у смерти из когтей вырвала…

Бабы и ребята грохотали над смущенно поглядывавшей на всех Селифонтьевной.

Женщины навалились на стол.

— Про мануфактуру, ради Христа!

— Самопряху мне и платок праздничный с цветами, как у Пестимеи! — пробившись к Мите, закричала одна из козловских вдов.

Но ее уже отталкивала Митриевна; за Митриевной, орудуя локтями, снова пробивалась Селифонтьевна.

— Стопчут, окаянные! — шепнул Мите Амоска.

— Товарищи женщины! — крикнул Митя. — Списки на товар составлять будем завтра с утра. Пока же нам надо обсудить новый вопрос — об организации комсомольской ячейки. Надо разобраться в нем как следует.

Женщины отхлынули к порогу. Некоторые начали собираться домой.

— Идти надо, девоньки… Телята заревелись, поди, не пивши, не евши.

Артельщики остались одни.

— Ну и бабье, хоть запирайся от них! — ворчал Амоска.

Митя заговорил о предложении Зотика:

— Надо подумать хорошенько, ребятушки, поглубже каждому заглянуть в себя. Комсомолец в деревне — это ведь передовик во всем. Это непримиримый враг Анемподистов, Белобородовых. Это человек, который не только сам порвет с суевериями и религиозными бреднями, но и других сумеет повести за собой.

Как всегда, Митя увлекся. От спокойного тона он перешел к горячему, страстному призыву.

— Года не прошло — выросли! Многое поняли, многое поймем завтра. Бояться нечего! — волновался он. — Чувствую, что когти острые — стальные когти отрастают, и уверен, что вы сумеете пустить их в дело. Но решайте. Спокойно решайте сами!

В минуту напряженного затишья ему показалось, что он, как азартный игрок, поставил сейчас на карту самое последнее, самое дорогое. И вот теперь ждет, затаив дыхание.

Молчание прервал Мокей:

— Меня запиши, Митьша, в комсомольцы. Попробую, посмотрю, что получится. Не справлюсь — ударьте меня дубиной по дурной башке. Первый раз за всю жизнь увидел, чтоб один одному так помогали. Я вот осенью охромел и должен был с голоду подыхать, а артель помогла. Пиши в комсомольцы меня и Пестимею…

— И меня, Митьша! — Амоска поднялся так же, как и Мокей. — Без всякого сомнения пиши: Амоска не подгадит. А если насчет когтей, так они у меня отросли подлиньше, чем у других которых… — В доказательство Амоска приблизил загрубелые пальцы к глазам Мити. — Я, брат, этими когтями кого угодно исцарапаю! И насчет чайника с паром, и дождя, и бога — это я опытаю в скором разе. Ради бога, начинай писать с меня, Митьша!