Ефим Пермитин - Три поколения

— Буду прямо говорить: не умеете еще вы работать как главный агроном…

— То есть, как не умею?

— А вот так. Ну какой же вы главный агроном, когда сами норовите всю работу сделать… Зачем у вас агроном Людмила Хрунина? Что вы о ней знаете? Только то, что она в котиковом манто прогуливается да нраву веселого. А в другом колхозе Надежда Зубавина… В горячие предпосевные дни от утра до вечера приключенческие романы читает. И вы, главный агроном, за нее семена ядами травите, воздушный обогрев проводите. Буду прямо говорить: ерунда, Андрей Никодимович. Вы молоды, горячи, у вас уйма энергии, но это не значит, что вам надо все самому делать. Нет, не значит!

Андрей хотел что-то сказать, но директор предупредил его:

— Не оправдывайтесь!.. Я знаю, это не от недостатка старанья, а от отсутствия опыта. Буду прямо говорить, не далее как вчера мне за это же самое, чуть не такими же словами Леонтьев взбучку задал. — Боголепов улыбнулся во все лицо. — Приучайте к самостоятельности своих помощников, нечего им за вашу спину прятаться. Вот так-то, Андрей Никодимович!

Боголепов встал и пошел в мастерскую.

Андрей долго следил за ним в окно. Вот он остановился у разборной сеялки, возле которой работали два москвича, что-то сказал им, потом отобрал у одного ключ и стал быстро им орудовать. «Видно, просто советовать, да не просто совету следовать: не вытерпело сердце…»

Все, что делал Андрей в МТС до сих пор и что раньше не без гордости считал своим достижением, теперь показалось ему незначительным. «Ни черта еще ты не сделал и ничего еще не умеешь как следует, и правильно ткнул тебя директор, как щенка в молоко… Ну, подожди, Людочка, я заставлю тебя снять котиковое манто! И вас, Надежда Григорьевна, запрягу так, что не только приключенческие романы читать, а и нос утереть некогда будет…»

И все-таки главный агроном опять пробыл в колхозах два дня, пока окончательно не убедился, что и тут дело с семенами «не подведет». Вечером усталый, но счастливый Андрей вернулся домой. Матильда встретила его на крыльце.

— Пошалуйте, пошалуйте… — Руки старуха спрятала за спину, а лицо было настолько подчеркнуто таинственным, что Андрей понял: «Письмо! От Верочки!»

— Давайте, давайте скорей, Матильда Генриховна! — бросился он к старухе.

— Плишить! Тотшас! Плишить! — приказала она, улыбаясь всеми своими морщинами.

Андрей притопнул ногой, ударил по голенищам ладонями, и старуха церемонно подала ему из-за спины сиреневый, с голубыми каемками конверт. Андрей узнал любимый мамин почерк.

— Плишить! Еще плишить! — потребовала Матильда.

Второй конверт был изящный, бледно-розовый, из толстой атласной бумаги и сильно надушенный. Но запаху духов и по раскидистому, неровному почерку Андрей безошибочно определил: «От Неточки».

Матильда смотрела в глаза Андрея, пытаясь разгадать впечатление, произведенное на него изящным, надушенным письмом, но Андрей все внимание сосредоточил на письмо матери.

Старуха тяжело вздохнула и протянула ему еще одно письмо — в дешевеньком сером конверте. На этот раз она уже не требовала никакого выкупа. Но Андрей, как только увидел это письмо, мгновенно выхватил его из рук уборщицы и заплясал, запрыгал на крыльце. Потом схватил старуху, приподнял ее и закружился вместе с нею.

— Спасибо, милая Матильда Генриховна! — и быстрыми шагами направился в свою комнату.

Матильда последовала за ним.

— А где же телеграммы, Матильда Генриховна?

— У директор. Сказал: «Слушай, Матильда, я сам отдам телеграмм». Я слушал.

Андрей положил письма на стол и сел. Маленькая комнатка, топящаяся плита, залитый чернилами жалкий письменный стол — все это снова показалось ему таким дорогим, как будто он жил тут долгие годы… Взгляд задержался на сером простеньком конверте, исписанном твердым, четким почерком. За этим почерком Андрей увидел загорелую руку Веры и чуть склоненную кудряво-черноволосую ее голову.

Матильда присела у плиты и, помешивая клюкой головешки, ждала, когда «клавни акроном» начнет читать пленившее ее розовое душистое письмо. Но Андрей, покосившись на уборщицу, первым вскрыл письмо матери. И сразу же на него пахнуло родным домом, Москвой…

«Весна у нас нынче холодная. Ни я, ни Неточна не снимали зимнего пальто…» Андрей пропустил несколько строк. «… Неточна собирается в турне на целинные земли… к тебе, потому что…» Андрей опять перескочил через несколько строк. «… Надеюсь, теперь ты уже можешь считать себя спокойным: долг целине за это время ты с честью отдал. Тебя ждет Москва, дорога ученого, любовь талантливейшей, очаровательнейшей актрисы. Ждут и твои тоскующие по тебе, одинокие, горячо любящие тебя родители…

Алексей Николаевич тоже безумно тоскует по тебе, обнимает и крепко целует. Как и Неточка, он считает тебя героем…»

Три четверти письма были посвящены Неточке и Алексею Николаевичу Белозерову; Андрей перевернул страницу.

«…Больше всего я боюсь, как бы тебя, мой чистый, доверчивый мальчик, не пленила какая-нибудь «целинно-залежная» Дульцинея. Ты ведь такой наивный Дон-Кихот… Да, да, Дон-Кихот, в этом я убедилась. В деревне же такие распущенные нравы! Милая добрая Неточка так очаровательно горюет по… Ты бы видел, как она расцвела!»

Андрей снова пропустил строчки о Неточке и стал читать много ниже: «… Она уже объехала ряд крупных городов… А каким колоссальным успехом пользуется на эстраде! На ее концерты… Я, как мать, не желала бы иметь лучшей дочери и невестки…»

Андрей взглянул на конец письма и так и впился в него глазами. Там сильным, угловатым почерком была сделана приписка: «Обнимаю тебя, мой Андрей! Дед доволен тобой, и я счастлив. Материных опасностей насчет распущенности деревенских нравов не разделяю. Знаю, где бы ты ни был, ты останешься самим собой. Твой отец».

Андрей перечитал несколько раз эти скупые строчки и долго сидел задумавшись.

Матильда все ждала, когда же главный агроном начнет читать душистое письмо. А он все сидел и думал. Наконец он взял в руки узенький розовый конверт, подошел к печке и, не распечатав, бросил его в огонь.

— Ах! — вскрикнула испуганная немка. Округлившимися глазами она смотрела, как толстое розовое письмо изогнулось на углях, задымилось и вспыхнуло синим пламенем.

Андрей терпеливо дождался, когда уборщица, помешав прогоревшие угли в плите, закрыла трубу и ушла. Плотно прикрыв дверь, он взял письмо Веры и осторожно вынул согнутый вдвое убористо исписанный лист. Затем заглянул внутрь конверта, но там ничего больше не было. Тогда Андрей развернул письмо: он и Вера остались вдвоем.

Ночами Андрей подолгу вспоминал лицо Веры, слова, сказанные ею, жест, когда она, задумавшись, прикладывала пальцы к бровям. Представлял ее с удивительной яркостью.