Ефим Пермитин - Три поколения

Андрей посмотрел на Игоря, одетого в какой-то несуразно длинный бешмет и в растоптанные валенки, на смешную его козлиную бородку и не сдержал улыбки.

— А ты, вместо того, чтоб на весну сердиться, разозлился бы на свою связь. И вчера и сегодня от семи отрядов сведений не поступало. И живем мы с твоей связью, как в тумане. Рассердись-ка! — И пошел в степь: природа всегда умиротворяла его.

Он бродил и думал: «Как заставить людей почувствовать ответственность за простой техники, за срыв сроков сева?»

Встретился знакомый чабан Семен Яковлевич. Высокий немолодой мужик, в бараньей папахе, в ватнике и резиновых сапогах, брел с пустым ведром и толстой книгой в руках. Поздоровались.

— А ведро зачем? — спросил Андрей.

— Норку суслика встречу — залью. За десять шкурок трудодень начисляют. И между делом — посидеть, почитать… Степь-то весной мокрая.

Андрей посмотрел заглавие: «Петр Первый».

— Книги — моя страсть, людишек не люблю…

— За что же вы их не любите, Семен Яковлевич?

— За хитрость. Только и норовят, как бы от работы отбиться, попьянствовать, на легкую ваканцию пристроиться… А работай бабы, извиняюсь, женщины… Урожай на девках да на бабах только и выезжает. Зимой кто скот спасал? Девки и бабы. Сейчас кто на сеялках под кулями? Девки и бабы. А теперь и бабы у мужиков учатся хитрить.

— То есть как же это хитрить, Семен Яковлевич?

— А так. Еще и сорок не стукнуло, а она уже норовит справку достать: «пятьдесят пять», чтобы по преклонности лет от работы отбиться.

Андрей с явным огорчением смотрел в степь. Чабан уловил его взгляд и замолк. Молчали долго.

— Может быть, это только в «Урожае», — сказал чабан. — Мне кажется, хуже этого «Урожая» во всей стране колхоза нет. Дисциплинки никакой. Председатель и полевой бригадир — пьяницы, трудодень легкий, незавлекательный; вот народишко больше на свой огород и норовит. Три года была засуха — оборвались, обносились. Ну, а рядом рабочие эмтээс. Они живут: хлеб, жалованье получают. Вот колхозничек и соображает, как бы и ему на жалованье. Потому и мужиков в деревне нет, а одни бабы да девки. Если бы не бабы — закрывай наш «Урожай»… И еще беда — сознательности мало. Гибнут нынче овцы, решили их по домам раздать — никто не берет: «Сколько начислите?» А в овцах — наше спасение. Матки захудали, от ветра качаются. Ягненок еще в утробе затощал, родился и кончился… Сено гнилое: заготовляли спустя рукава, а возили и того хуже — половину под снегом в остожьях оставили.

— Что в «Красном урожае» плохо, я давно знаю, — отозвался Андрей. — А что же вы, Семен Яковлевич, не критикуете руководство на собраниях?

— Насчет самокритики оно, конечно, хорошо бы… Да как? Критикнул я здешнего председателя раз-другой, а он меня потом с хлебом так прижал, что я чуть богу душу не отдал… — Чабан посмотрел на огорченного агронома и решил его ободрить: — Теперь вся надежда на правительство: большие льготы дает колхознику и техники нагнало видимо-невидимо… На целину-матушку надежда: земелька уважительная. И вот уж если уродит — а надо думать, уродит, — все будем с хлебушком и с деньгами. Тут и сознательность и дисциплина приподнимется. Думаю, придется тогда обратные справки здешним бабам брать, «обмолаживаться».

Чабан улыбнулся:

— Народ, милачок, как и везде, разный. Есть и хитрецы, и лодыри, и пьянчужки бросовые, а есть и труженики, у которых мозоли в горсти не умещаются. Для таких колхоз — родной дом, и болеют они за него, как лойковцы. Извиняюсь, как колхозники из «Знамя коммунизма». По председателю. Я ведь тамошний, третий год только в «Урожае»: дочка замуж вышла в «Урожай», ну и меня перетянула. А тот, наш-то, вот скажу, колхоз, вот порядок! — Лицо чабана оживилось. — Отговаривал глупую девчонку, не послушалась. Ну что ж, не хотела шить золотом, бей молотом! От Лойки не побегут, к нему из «Урожая» до десятка семей уже прибилось. — И, утишив почему-то голос, чабан добавил: — Скажу по совести, заело меня, и дочку, и зятя… Думаем овец добрых развести и в «Урожае».

Старик засмотрелся в степь. Потом, спохватившись, словно вспомнив что-то, повернулся к Андрею.

— Вторительно говорю; не расстраивайся. Народ и здесь есть старательный. И ты, милачок, к простому народу жмись, учи его работать на самих себя. Он еще который есть темный, как пивная бутылка…

Андрей попрощался с чабаном и, не возвращаясь в контору МТС, отправился в дальние отряды. Там он провел пять дней.

…Контора колхоза «Новый путь» находилась на берегу. Река заливала луга. Коловертью ходила пена, в тальниках крякали дикие утки. Андрей любил половодье. В юности он часами простаивал на берегу. Сейчас спешил в контору.

В большой полутемной комнате за столами лениво щелкали костяшками две женщины — бухгалтер и счетовод. В уголке вязала чулок уборщица.

— Привет женщинам! — сняв шапку, весело сказал Андрей и поздоровался с каждой за руку.

Серые, точно присыпанные пылью, лица женщин оживились.

— Проходите, товарищ главный агроном, присаживайтесь, — пригласила бухгалтер.

— И рад бы посидеть с вами, да посевная, вот как некогда! — Андрей провел рукой по кадыку. — Патнев здесь?

Бухгалтер кивнула на соседнюю дверь и с ухмылкой ядовито сказала:

— Жизнь отрада — умирать не надо: в кабинете сидит, газетки с утра до вечера почитывает.

Щеголеватый, любивший пустить пыль в глаза, недавно демобилизовавшийся из армии Николай Николаевич Патнев сидел в некрашеном деревянном кресле и, склонив красиво причесанную черную голову, читал «Правду».

— Вы что же, Николай Николаевич, не организуете сев в две смены? — с ходу спросил Андрей. — Почему не выполняете распоряжений эмтээс?

— Людей нет, — с подчеркнутым спокойствием ответил председатель, не отрываясь от газеты.

— А ну-ка, давайте списки, поищем вместе.

Председатель неторопливо открыл стол и вынул списки. Поискали — нашли. Через полчаса из конторы пошли на работу бухгалтер, счетовод и уборщица. Нашлись люди в кузнице и в конюшие. За ночь вторая смена посеяла добавочные сто гектаров.

…В полевой бригаде Григория Николаева, мрачного, никогда не улыбающегося, заросшего черной щетиной мужика, Андрей застал агронома — веселую курносую одесситку Людочку Хрунину. Бригадир и агроном сидели на краю вспаханной полосы. Еще издали Андрей окинул поле и насчитал шесть незапаханных плешин. Он спрыгнул с коня и отправился к первой огрешине. На залежи были сложены скирды скошенной в прошлом году полыни. Зимой ее плохо подобрали, оставили метровый слой остожий.

Бригадир и агроном, заметив Корнева, подошли к нему.

— Этот заповедничек для развода сорняков и мышей оставили? — строго спросил Андрей посиневшую от холода, прятавшую в рукава новенького овчинного полушубка озябшие руки Хрунину.