Ефим Пермитин - Три поколения

Голос Алеши зазвенел. Поликарп Поликарпович поднялся на нарах.

— А конь под казаком не рыжей ли масти и не с лысиной ли во лбу был? — вдруг спросил он Алешу.

— Правильно! Рыжий и с белой отметиной на голове…

Алеша был так взволнован рассказом, что не заметил, как дед Басаргин нервно поглаживал серебряную бороду и как-то глуховато покашливал.

— И каждый раз, как налетал на женщину толсторожий негодяй, арестованные мужчины вталкивали ее в середину, а бородатый палач, размахивая нагайкой, пробивался и начинал сечь еврейского мальчика. «Товарищи! Что вы делаете?» — не помня себя, закричал я и бросился к бандиту. «А кто ты такой будешь, гражданин?» А на мне клетчатая фланелевка, белая фетровая шляпа, через плечо фотографический аппарат. Выдернул я из кармана, показываю ему удостоверение личности: «Алексей Белозеров (беспартийный) командируется Наркомпросом РСФСР» и т. д.

Мыкал он, мыкал, вернул мне удостоверение, засмеялся и говорит: «Невелика же ты птица, не в свои дела вмешиваешься». Вскипел я: «Вы не смотрите, товарищ красногвардеец, что в документе написано «беспартийный», — как всякий коммунист, как всякий гражданин Советской Республики, я категорически про…» Он не дал мне договорить… От первого удара у меня слетела шляпа. Схватился я за лицо и потом не помню, что они делали со мной. Очнулся я в тюремной камере, избитый, раздетый до трусов и майки. Только в тюрьме я узнал, что в ночь нашего приезда в городе произошел колчаковский переворот. А дальше — порки, издевательства, расстрелы, наконец, восстание, бой и бегство…

Поликарп Поликарпович зевнул:

— Поздно, пожалуй. Мне уж скоро Маньку доить. Давай-ка отдыхай, парень мой.

Дед повозился на постели и вскоре заснул.

Возбужденный собственным рассказом, Алеша лежал с открытыми глазами. Какой-то осадок горечи, неосознанная, неясная еще тревога поселились в его душе. Алеша не смог бы объяснить себе почему… Заснул он не сразу.

На солнцевосходе проснулся и Алеша. Плечо, ноги, как показалось ему, болели еще больше. Чувство тревоги, с которой заснул он, не прошло за ночь.

Алеша с трудом сполз с нар и выбрался на крыльцо.

Пасечник молился в нескольких шагах от него. Вдохновенный молитвенный экстаз деда показался ему прекрасным. Он следил, как шевелятся его губы, как взметывается рука, сложенная в щепоть. Сам Алеша не верил в бога, но непосредственная, слепая вера других трогала его недоступной ему, какой-то поэтической сущностью. Чувство горечи, тревога бесследно испарились из романтически восторженной души его.

Но молитва пасечника и созерцательное настроение Алеши были прерваны волчьим воем. При первых звуках знакомой ему песни у Алеши мурашки пробежали по телу. Как и в предыдущую ночь, на вой матерого разноголосо отозвалось гнездо в соседнем ущелье.

Поликарп Поликарпович встал с колен, увидел Алешу и радостно улыбнулся.

— Проснулся, парень мой!.. — Поликарп Поликарпович подошел, похлопал Алешу по плечу. — Никак мои волчишки разбудили тебя? — спросил он Алешу.

— Как ваши? — удивился Алеша.

— Мои! — серьезно повторил пасечник. — Мои волки! Потому что сумежное с долинкой ущелье — мое надельное. А в нем аккуратно через год, много через два, волчица мечет волчат. А как только глазенки пролупятся у них, я — в ущелье. Нож за голяшку, винтовку за плечи — и к гнезду. Мечет же она из разу в раз в одном месте. И тут главное — волчицу из гнезда выжить. Бывает, и не застанешь ее — шляется. А ежели в гнезде — стрел дашь или огня подложишь, она и высигнет. И вот начнет крутиться поблизости. Иной раз напуск на тебя сделает. Ну, тут, конечно, еще раз стрелишь. И снова она отскочит. Тогда уж иди смело — и крючком: багорчик у меня такой есть. Да вот он стоит, — дед указал на заржавленный крючок, насаженный на тонкую пихтину. — Зачепишь какого и выудишь… А уж щенок об эту пору визг откроет — уши вянут… Волчица же на месте стоять не может — мечется, а ты на нее винтовкой нацелишься… Видит она, что ни с какого боку тебя не взять, выскочит на взлобок, поднимет морду в небо и вот-то завоет… Дура она, не знает, что не отбирать их и не убивать пришел я, а только на задних лапках сухие жилки подрежешь им и снова в логово поотпускаешь. Ну, управишься, руки об траву оботрешь, перекрестишь свое хозяйство — и домой. И уж о волках до самых снежков никакой тебе больше заботушки. Она их с материком [5] Материк — волк самец. выкормит. А главное — в толк возьми, что никогда они твою скотинку не тронут, потому ты их сосед и тебя им обижать не с руки. А промышляют они верст за пять, а то и за десять от своего гнезда. Зверь — зверь, а шалобаном [6] Шалобан — голова. соображает: зарежь-ка, скажем, он у меня Маньку — да я его со всем гнездом… Вот он и норовит подальше на стороне разбойничать.

Алеше хотелось сообщить пасечнику о встрече с волками, но, увлекшись, дед продолжал рассказ:

— По первозимку волчата станут с добрую собаку, и шкуры у них выкунеют — сизые с искрой, тогда идешь снимать урожай. Тут даже и пуль не расходуешь, возьмешь только батожок поувесистей и отправишься. А у них и разгулка-то всего, что свое ущелье. Куда он побежит с подрезанными-то жилами? Кружится раскорячкой на ста саженях, задние ноги у него срастутся крючком. Одним словом, плохая их тут положенья. Все равно что твое дело с израненными ногами.

Поликарп Поликарпович взглянул на Алешу и засмеялся:

— Пешком его в любой момент настигнешь… Смехота… Ускребается он от тебя на култышках по снегу, а ты идешь к нему, и вот он подожмется весь таким манером. — Дед Басаргин втянул голову в плечи и пригнулся. — Хвостишка, как у побитой собаки, меж ног, а сам норовит в куст забиться. Зубы ощерит, щелкает и прожигает тебя глазами наскрозь… А глаза у него в ту пору зеленые, доспеются, как у змеи. Ударишь его раз-другой по пятачку — из ноздрей юшка потечет, распустится весь, обмякнет — и готов. На полусотку с гнезда вытягивают. А полусотка, сам знаешь, что значит в нашем хозяйстве… Вот и теперь растят шкуры мои волки, а к осени, бог поможет, сыну в хозяйство и разоставок. Самому мне больше, чем гривенник богу на свечку, не требуется. Ну, а сыну — помощь. У него семья. Одних внуков у меня шестеро… Вот я и промышляю для них чем бог пошлет… А так, чтоб самому — боже упаси! Только и нужно мне грешное тело прикрыть да угодникам на свечки…

Алеша рассказал деду, как он попал к логову и как два серых матерых волка «вели» в ущелье огромную свинью.

Дед схватился за живот и присел, трясясь от смеха.

— Да это… это га-а-а… Это га-а… — бессвязно выкрикивал пасечник; из голубых его глаз покатились слезинки.

Алеша долго не мог понять смысла его слов.