Ефим Пермитин - Три поколения

Генерал как-то сгорбился, что всегда служило признаком большого душевного волнения, глуховато закашлялся и, обняв Андрея, повлек его в глубину отчего дома. Следом за ними вошли старики Корневы и Алексей Николаевич. Через несколько минут туда же вошли свекровь и невестка.

Бабка Настасья Фетисовна и дед Гордей Миронович, «показывавшие» Веру генеральше, генералу, их неизменному другу Алексею Николаевичу и волновавшиеся за нее не менее Андрея, облегченно вздохнули.

— Ну, а теперь, дорогие мои гостечки, разбирайтесь, умывайтесь и за стол собирайтесь. Я этого случая ровно бы век ждала! — ликующим голосом сказала Настасья Фетисовна.

…И накрывала на стол и угощала гостей Верочка. Генерала — любимыми его пельменями. Генеральше сварила кофе и подала его со свежими подогретыми сливками. Алексею Николаевичу и всей семье Корневых Вера заварила в точности такой же крепчайший чай, искусством заварки которого так гордилась Ольга Иннокентьевна. К чаю подала топленное в русской печи до восковой желтизны молоко и варенные в масле, с детства любимые Никодимом Гордеевичем калачики, которыми славилась опытная печея Настасья Фетисовна.

Генерал с удовольствием смотрел на молодую женщину, так ловко орудовавшую за столом. Все нравилось ему в невестке. И то, как быстро она раскладывала по блюдечкам любимое его ежевичное варенье, наложив ему вровень с краями, как каждое чувство отражалось в ясных ее глазах, просвечивало на распылавшемся счастливом ее лице.

Ложась отдохнуть, Никодим Гордеевич сказал жене:

— Ну, генеральша, — так он называл Ольгу Иннокентьевну только в самые блаженные минуты, — как будто бы жаловаться на судьбу нам с тобой нечего. Похоже, по всем статьям неплохую отыскал себе женку и на целине наш Андрюшка. И красива, и душевна, и хозяйка будет отличная…

Так же, как и муж, ревниво следившая за каждым движением снохи во время завтрака, Ольга Иннокентьевна помолчала немного, потом тяжело вздохнула:

— Хороша, но… все же не Неточка… Нет у нее, знаешь, этого блеска… шарма: рюмку с портвейном взяла не эдак легко, изящно, а как-то всей горстью, словно булыжник…

Генерал заворочался на постели, глуховато закашлял и потом сердито возразил:

— То, о чем говоришь ты, не главное в жизни. Да и шлифовка, светскость, одним словом, городской ваш лоск — это уже ваше с Неточкой дело навести ей…

Сказал, отвернулся к стене и замолк.

В последний день праздника Андрей предложил Вере подняться с ним на гребень горы и посмотреть на село Маральи Рожки сверху.

— Поднимись, поднимись, Андрюшенька, поздравкайся с любимыми своими местами и Верочке покажи родительскую сторонку, — говорила Настасья Фетисовна. — Меня Гордюша тоже как привез, так сразу же и потащил на эту гору окрестности глядеть.

Гости вышли за ворота.

Дед и бабка смотрели в окно вслед молодоженам. Гордей Миронович сказал старухе с гордостью:

— Внук не сын: жену не по глазам, а по душе и уму выбрал. Молодец!

За воротами генерал, генеральша и Алексей Николаевич по сельскому обычаю сели на лавочку.

Подъем в гору начинался от самого дома. Андрей и Вера, взявшись за руки, легко и быстро, как по равнине, пошли по крутой, узенькой тройке, набитой еще со времен первозасельников.

Москвичи долго смотрели, как все уменьшались и уменьшались фигуры поднимавшихся в гору.

Никодим Гордеич глубоко вздохнул и сказал:

— Мы уж теперь с тобой, Ольга, не поднимемся. Нет, не поднимемся. А помнишь, Алексей, как в двадцатом году я, ты и медвежонок Бобошка так же вот, играючи, лезли по этой тропе, а взобравшись, смотрели вниз, и ты еще тогда читал мне свой первый стих?

Друзья вспомнили все, всех вспомнили. И любимого своего командира Ефрема Гавриловича Варагушина, и комиссара Андрея Ивановича Жарикова.

Притихшая Ольга Иннокентьевна слушала, думала и тоже вспоминала прокатившуюся свою молодость.

— Нам уже теперь ничего не остается больше, как вспоминать, — с грустью сказала она вслух и посмотрела на гору, пытаясь отыскать там Андрея и Веру, но уже не разглядела их: слезы ли, застилавшие глаза, мешали, или так далеко, под облака, взобрались Андрей и Вера.

…От крутого подъема колотилось сердце, стучало в висках; голова кружилась, и все кружилось перед глазами, как гигантская карусель. Над каруселью — небесная крыша из синего шелка. Под крышей — карниз хваченных осенней позолотой лесов.

— Сядем вон у тех трех берез, — мечтательно произнес Андрей. — С детства мои любимые… Закрой глаза, успокой сердце, а потом посмотри вниз. — И сам закрыл глаза.

Так они сидели с минуту.

— Можно? — спросила Вера.

— Открывай!

Большое село Маральи Рожки. Красивое. Умели старики выбрать место под сельбище. В привольной долине меж крутых гор раскинулось оно. С северной стороны, словно отлитые из серебра, упирались в небо две острые снежные вершины, как рога мараленка-сайка. У их подножья — круглое, словно татарская чаша, озеро Хан-Алтай, а с отвесного утеса дерзко бросается в горное озеро речка Сорвенок, разбиваясь о камни радужной пылью. В тихий солнечный день гул водопада кажется музыкой, будто гудит натянутая от земли до неба струна.

В пышной раме озеро Хан-Алтай. Нет счета его оттенкам: у берегов — бурое от водорослей, на глубинах — зеленое, как малахит, у песчаных кос — бело-кремовое, как чайки на гнездовье.

Андрей и Вера смотрели на село, на водопад, на озеро, на горы и улыбались. Андрею не надо было спрашивать Веру, понравились ли ей его родные места, — восторженный взгляд ее говорил больше, чем она могла бы сказать словами. Но Вера не выдержала:

— Таких чудес я еще нигде не видала! И не догадывалась, что есть такие места на свете.

Как всегда, на горах, в лесу осенью мир был полон звуков, невнятных шепотов, вздохов, точно каждое дерево открывало друг другу заветную свою тайну…

1954–1955

Алтай — Москва

Жердяные кладки — мостик.

Сакма — след в травах, кустарниках.

Низики — кальсоны.

Джолдас — товарищ (казахск.) .

Материк — волк самец.

Шалобан — голова.

Фарт — счастье.

Прави´ло — хвост.

26 октября старого стиля.

Мерлог — берлога.

Тороки — ремни у задней лука седла для привязывания вьюков.

Мохнашки — рукавицы.

Седунюшка-чертушка — «банный бес», по поверью живущий под банным полком.

На Алтае о лыжниках говорят не «ушел», а «убежал».

Белки´ — горы с нетающими снежными вершинами.