Ефим Пермитин - Три поколения

Командир взял в неловкие свои пальцы карандаш и торчком перечеркнул красиво написанную Алешей строчку. Потом, сбочив голову к левому плечу и нахмурив лоб, внес поправку.

— Вот так-то лучше будет! — обрадовался он проделанной работе.

И снова началось медленное чтение воззвания вслух.

Алеша весь сжался, когда командир дошел до фразы Корнелия Сципиона.

— Что-то мудрено… Понимаешь, Леша, как бы тебе… — и командир забарабанил пальцами еще сильнее.

Уже по силе стука пальцев Алеша понял, как не понравилась эта злополучная фраза командиру. Он чувствовал, что этот большой, сильный человек краснеет, мучается, стыдится сказать ему, что все написанное им страшно плохо.

— Ну, одним словом, этот твой Корнил, чей он у тебя… — Варагушин снова наклонился над строчкой. — Одним словом, Корнил Семенов… Пупки с его от смеху у мужиков полопаются… — И Ефрем Гаврилыч засмеялся так весело и непринужденно, что и Алеша улыбнулся.

«Час победы недалек!» — прочел дальше командир и обрадовался: — А вот это хорошо! Здорово! Это обязательно оставим. Я говорил: в две головы-то… Ну-ка, Леша, давай чистый лист…

Лампа коптила, но ни командир, ни Алеша не замечали. Исправляя фразу за фразой, они переписали воззвание. Дважды пропели петухи в деревне. Давно замолкли собаки. За окном трещала глухая морозная ночь. Алеша писал под диктовку командира. Слова и фразы Ефрема Гаврилыча совсем не походили на слова Алеши.

«Белая банда, во главе с царским последышем, паразитом Колчаком, оказалась бессильной бороться с мозолистой рукой рабочего и крестьянина. И зовет на помощь заграничных буржуев, бога и Магомета… Они, конечно, паразиты, рады перервать горло у всех нас, да не могут — кишка тонка… Ни бог, ни Магомет, ни буржуи не спасут бандитов от гибели. Славная Красная Армия бьет беляков так, что они очухаться не могут… Колчак просит подмоги у иностранных штыков, а иностранные штыки подмогу обещают не задаром…»

Снова залились по деревне петухи. Усталая рука Алеши с трудом двигалась по бумаге, глаза слипались. Командир ходил по избе крупными шагами.

— Пиши! Пиши, Леша! Славно это у нас с тобой, у двух-то, выходит. А то я, бывало, покуда одно слово пишу — десять в очереди под языком путаются… Кручусь — кручусь, материться начну, да так и брошу… Пиши: «Несите оружие. Каждый патрон, каждая порошина, кусок свинца, даже оловянная пуговица от штанов и та пригодится на пули. А уж партизаны сумеют направить эту пулю в лоб брюхачам…»

Но Алеша уже не мог писать. Голова его падала на стол. Он испуганно вскидывал глаза на командира, пытался писать, но слова Ефрема Гаврилыча не достигали сознания. Варагушин что-то спросил, но он не ответил. Командир подошел к столу и увидел спящего Алешу.

— Леша! — тихонько позвал командир.

Алеша поднял голову, сонно улыбнулся Варагушину и уронил голову на стол.

— Иди, иди спать, Лешенька! — Ефрем Гаврилыч надел Алеше папаху на голову и запахнул зипун на груди. — Иди! А я тут один как-нибудь добью… Теперь раз плюнуть. Спасибо тебе, Лешенька! Спасибо, сынка.

В отряде Никодим чувствовал себя как дома: рядом мать, пестун Бобошка. Отец проводил ответственнейшую и опаснейшую работу вербовки по соседним деревням — на территории колчаковцев, и к нему не раз Никодим бегал на лыжах с поручениями от Варагушина.

Не нравилась Никодиму отчужденность Алеши, но дружбу «вероломного» приятеля ему заменили партизаны. Оторванные от родных семей, хмурые бородачи ласкали веселого, смышленого мальчика.

— Он у нас вроде бы как полковой козел: всем люб, все его за роги хватают, — посмеялся как-то шутник Фрол Сизых.

Гордый Никодим решил, что Алеша задается со своим штабом, и все реже и реже заглядывал к нему. Но ночами они по-прежнему спали вместе. Никодим рассказывал Алеше о проделках медведя, о сотне дел, «упавших на его плечи»:

— Во-первых, коней поить. Потом коней чистить. Потом снова поить…

Никодим очень любил поить лошадей и поил их так часто, что партизаны даже ругались на него.

— Максим! Максим! — кричал какой-нибудь дядя Андрей дневальному по конюшне. — А где Мухортка? Мухортка мой где, спрашиваю?

На двор крупной рысью въезжал раскрасневшийся, веселый Никодим верхом на мухортом коне. Конь отфыркивался белым паром, поводил боками и явно тянул к кормушке. Но Никодим поворачивал лошадь к воротам. Вынув шашку, он рысью подъезжал к березе с мерзлыми, металлическими ветвями и, взмахнув клинком, наискось рубил.

Искристая снежная пыль косматым потоком лилась с дерева, засыпая голову лошади, папаху и лицо Никодима. Срубленная ветка со звоном падала на снег. Довольный Никодим вкладывал клинок в ножны.

— Дядя Андрюша! Дядечка Андрюша! — Никодим снова пускал коня по двору рысью. — Напоил вашего Мухортку.». Едва от проруби оторвал… То есть, чуть всю речку не выпил!..

— А кто с водопоя рысью коня гонит? Кто, хорек ты востроглазый?

Но по тону голоса Никодим знал, что партизан это «так» и что вечером снова можно будет поскакать на Мухортке и поупражняться в рубке.

Утро проходило незаметно. Почти каждый день Никодим убегал на лыжах в лес осматривать петли на зайцев. Деревья стояли по пояс в пухлом снегу. Мелкий подлесок засыпало по маковку. Выкатившееся из-за высокого хребта солнце пожаром зажигало безмолвные леса.

Заячьи тропы хитрыми узорами расписали поляны, сверкающие ослепительной лазурью. На тропах снег казался темно-голубым, как вода в омуте. Места для установки петель Никодим выбирал умело. Повадки беляка он знал до тонкости. Тропы к месту ночных жировок сливались в одно глубокое и тесное русло…

— Вот тут-то мы и поставим петельку на косого!.. Утолочили! Утолочили-то! Все равно что мужичишки за сеном ездят…

Каждое утро Никодим приносил для пестуна по два, по три зайца. А однажды в петлю влетела преследовавшая беляка лиса. Никодим с добычей прибежал в штаб к Алеше. Пушистый огненный ком он крепко прижал к груди. Лиса уже окоченела, пасть с острыми белыми зубами была оскалена. Глянцевито-черные, жесткие усы на узкой мордочке щетинисто топорщились, как у лихого гусара.

Взволнованный Алеша не мог работать, вместе с Никодимом он снимал и расправлял шкурку. Потом кормили Бобошку. Потом рубили Никодимовой шашкой мерзлые таловые прутья. Поколебавшаяся было дружба Никодима и Алеши снова окрепла.

После кормежки пестуна и нового водопоя подходило время обеда. Никодим брал котелки и бежал на кухню за кашей. Ел он со всеми и незаметно часть каши, кости и кусочки мяса складывал в карман для медвежонка. Пестун очень любил партизанскую кашу с бараньим салом. Любил Бобошка и кости и съедал самый толстый мосол, разгрызая его на зубах, как сахар.