Ефим Пермитин - Три поколения

Алеша думал совсем о другом, но охотно согласился.

И хотя оба они все время старательно избегали разговора, не оконченного зимой, Алеша чутьем угадывал состояние Никодима в эти дни. И по тому, как мальчик водил его по любимым местам, он догадывался, что Никодим решил поехать с ним на учебу в Москву и теперь прощается с дорогими спутниками его детства.

— Когда мне было десять-одиннадцать лет, я любил лежать здесь, и каждый день речка эта разговаривала со мной по-своему… Особенно после дождя мне казалось, что она урчит, как наевшийся кот. А сейчас я тебе покажу камень, которого я долго боялся и называл «зубачом-загрызайлой». Камень оброс красным мохом, как шерстью. И мне чудилось тогда, что у него под шерстью, как у мужика под бородой, спрятался огромный рот с острыми зубами. Я боялся подходить к нему близко. Один раз невдалеке от камня я обнаружил глухариные перья. Птицу, конечно, съела лиса, но я был убежден, что глухарь по глупости сел «зубачу» на бороду и «загрызайло» выплюнул только перья.

Помолчав, он добавил:

— Как я был глуп тогда…

Невдалеке от «зубача» стояла старая, морщинистая ель. Ее я называл «бабушкой Натальей». Осенью, застигнутый дождем, я любил сидеть под ней и слушать ее сказки. Я верил, что есть особенный ветер, «трубач», который воет зимами в ночных трубах, и что от холода бедная «бабушка Наталья» дрожит и плачет, а слезы ее от горя затвердели, стали смолой… Зайцев я называл «ванюшками». Верил, что летом бегают они в дерюжных штанишках, а зимой от страшного мороза покрываются пушистым инеем, как березы… За этой горой, куда скрывалось каждый день солнце, у меня начинался «конец земли».

Ночами друзья по-прежнему спали вместе, крепко прижавшись друг к другу.

После третьей телеграммы, полученной от Алешиного отца, Никодим сказал Алеше:

— Я хочу тебе показать свою деревню сверху, с горы. Сходим?

Алеша согласился.

Они долго лезли, обливаясь пόтом, по узенькой верховой тропинке на высокий хребет… Медведь и тот, утомленный, вывалив розовый язык, понуро плелся сзади, стуча по камням когтями.

Взобравшись на самую «крышу», Алеша взглянул вниз.

Большое село Маральи Рожки, красивое. Умели старики выбрать место под сельбище. В зеленой долине раскинулось оно. Вокруг хребты в кудрявых хвойных лесах, а с полуденной стороны, словно отлитые из серебра, вонзились в небо острые, подобно рогам мараленка — «сайка», снежные вершины двух гор.

С той же южной стороны круглое, как татарская чаша, озеро Хан-Алтай.

Речка Сорвенок падает в горное озеро со страшного крутика. Рожденный в ледниках, хрустально-голубой Сорвенок дерзко бросается в долину с отвесного утеса и, разбиваясь, летит радужной пылью. В тихий солнечный день кажется, что сверкающая бриллиантовая струна, натянутая от земли до неба, заливает долину грохотом и гудом: снег и солнце!..

В пышной раме озеро Хан-Алтай. Нет счета его оттенкам: у берегов — бурое от ленты водорослей, на глубинах — зеленое, как малахит, у песчаных кос — в прибой — бело-кремовая зыбь волны, как чайки над гнездовьем.

А солнечные пятна, яблоками рассыпавшиеся по утрам! А лунная дорожка, убегающая в бесконечность, ночью!.. В тихие розовые закаты кажется, что Хан-Алтай налит горячей кровью. А как загудит, как потемнеет озеро в бурю!

Алеша и Никодим стояли на хребте и смотрели на повитое вечерними дымками село, на серые и лимонно-желтые заплаты тесовых крыш, на огненную луковицу раскольничьей единоверческой церкви, на водопад, на озеро, на горы…

— Предложение твое поехать в город Москву, где живет товарищ Ленин, я обмозговал со всех сторон, — вдруг заговорил Никодим, глядя Алеше прямо в зрачки. — И на командира учиться… И чтоб много знать… для больших дел… — От волнения у Никодима перехватило голос. — И родители мои не против… Спасибо за твою душевность… Но, Алеша… — Никодим обвел глазами деревню, водопад, горы и со страшной, совсем не детской тоской в голосе тихо выговорил: — Все это уж так жалко, так жалко… — Никодим закашлялся и отвернулся от Алеши, чтоб утереть хлынувшие из глаз слезы.

Повернулся он к Алеше уже с сухими глазами и совсем другим голосом, в котором дрожали даже как будто злобные нотки, снова заговорил:

— Нет в мире лучше этих мест. И никакая твоя Москва супроть нашей деревни, супроть тайги и озера не устоит… Вросло все это в сердце мое… Умереть легче, чем бросить… Родился я здесь… — Несвойственная Никодиму растерянность и даже беспомощность детская написаны были на его лице.

Алеша, взволнованный первыми же словами Никодима, всем своим существом чувствовал, что сейчас во что бы то ни стало, так же как в бою в опасную минуту, надо помочь другу. Ободрить его, влить уверенность в необходимости принятого решения и облегчить боль разлуки с родными местами, с родителями и даже с медвежонком Бобошкой, о котором Никодим из гордости умолчал.

Алеша горячо заговорил:

— Никушка! С пестуном мы не расстанемся. Мы его тоже увезем с собой и поместим в зоосад: там ему будет хорошо. И каждое воскресенье будем ходить к нему. Это дело твердо решенное, — сказал он и потрепал медведя по загривку.

Потом, собираясь сказать о самом главном и волнующем, он тоже задумался, как бы вслушиваясь в самое сокровенное души, как бы заглядывая в свое сердце.

— Ника, я понимаю тебя. Мы любим нашу родину, как дети мать, а родина моя, ты знаешь, Москва. И вот скажу тебе, Ника, дорогой друг мой… — Алеша выпрямился и взглянул на гору сверкающими глазами. — Моя родина — и эти горы, и прекрасная твоя деревня, и тысячи таких же деревень необъятно огромной, величественной, как океан, России.

«Из чего слагается любовь к своей родине? — в раздумье спросил он себя. — Мне трудно, пожалуй, даже невозможно ответить так, чтоб и себе и тебе стало ясно».

На восторженное лицо Алеши тоже набежала тень растерянности и детской робости перед чем-то огромным и до святости дорогим.

Как ему хотелось в этот миг отыскать какие-то огненные, негасимо сияющие слова, чтоб высказать чувства, клокотавшие в его сердце!

— Нет, Ника! Я не могу выразить тебе это сейчас простыми, обыкновенными словами…

Алеша подвинулся к Никодиму и заглянул ему в глаза. Все эти дни он собирался сказать другу, что начал писать стихи, и не решался. Теперь же разговор этот был очень кстати.

— В Монголии, тоскуя о тебе, об отце, о России, я много думал обо всем, что собираюсь сказать тебе сейчас. Размышления свои, как стихи, — Алеша почему-то стыдился сознаться Никодиму, что он начал писать стихи, — я целыми днями выборматывал, качаясь в седле. Слушай!

Ему очень хотелось прочесть свое первое стихотворение, посвященное Родине.

Начал Алеша путано и несмело: