Ефим Пермитин - Три поколения

Несмотря на то, что воспоминания были все горькие, Мокей прильнул к ним жадно, не отрываясь. В первый раз, у спасенного им больного Зотика, вспоминал он свое прошлое.

— Пить… — услышал Мокей тихий шепот и без зипуна, без шапки бросился с котелком к речке.

Когда вернулся в избушку, Зотик сидел на нарах с горевшими глазами и кричал:

— Куси, куси их, Бойка!

Мокей поднес к губам Зотика котелок. Больной жадно припал к воде.

К вечеру жар спал. Зотик перестал бредить. Всматриваясь в потолок, в сидевшего рядом Мокея, он силился понять, где находится.

Зотик помнил, что пошел домой и дорогой заблудился. Но как он попал в избушку и кто с ним рядом?

Мокей пощупал его лоб. Зотик схватил Мокея за руку и больше не выпускал ее.

К вечеру Зотик опять заснул.

Вернувшихся с промысла охотников Мокей встретил на улице. Он грозно цыкнул на расшумевшегося было Терьку, и тот весь вечер ходил так осторожно, точно подкрадывался к зверю.

На полянке, где утром нашли Зотика, Терька подобрал дробовик и лыжи.

Поужинали тихо и так же тихо легли: Терька с Маерчиком под нарами, Мокей и Анемподист Вонифатьич на нарах, рядом с Зотиком.

Ночью Мокей спал, против обыкновения, плохо, два раза подавал Зотику воды и каждый раз подолгу не мог уснуть.

Один раз в жизни Мокея пожалели. Ночью давно забытая, стертая временем жалость эта припомнилась ему.

Накануне первой мировой войны, в последний день масленицы улицы богатой раскольничьей деревни Лосихи ломились от ирбитских саней, кошевок и расписных пошивней. Гулевые жеребцы в наборной, с гарусными кистями сбруе, запряженные в покрытые коврами и яркими половиками сани, переполненные пьяными поезжанами в цветных рубахах и сарафанах, надетых поверх зипунов… Весенние пригревы солнца, разъезженная в бурую кашицу дорога…

Мокей, тогда еще четырнадцатилетний мальчонка, сидел верхом на соловом, горбоносом жеребце хозяина, купца Ляпунова.

Десять лучших «бегунцов» из волости были выдержаны на сухарях да на отборном, просушенном овсе и приведены в Лосиху на «бег».

Ставка «коню по коню». Такие бега испокон веков раз в год, в масленицу, устраивались в Лосихе, куда приводили самых резвых коней только ярые охотники из кержацкого купечества.

Высокие, длинные, тонкие в перехвате, красавцы скакуны, в большинство накрытые с головой разноцветными попонами, походили на диковинных птиц.

Мальчишки толпами бегали за ними, когда их вываживали перед бегом.

Счастливцы, самые отчаянные, лихие наездники, тоже наряженные в шелковые и сатиновые рубахи поверх легких стеганок, без седел сидели на скакунах.

Соловко, с круглыми змеиными ребрами, изогнувшись кольцом, шел «поперек улицы», метался под Мокейкой из стороны в сторону. Огненные языки вплетенных в гриву лент трепетали на Мокейкином лице, когда жеребец взвивался в дыбки.

Визг, смех, шутки…

— Глянь-ка, глянь-ка, дева, Мокейка-то улетит с Соловком вместе к богу на небо!

— Вот погляди, от заду первый придет!

Лосевцы высыпали на реку. Бегунцы должны бежать рекой семь километров от Омелькинова острова до рощи.

Занимается дух при воспоминании, как махнул им, выстроенным в ряд, с меты [23] Мета — место пуска скакунов. главный коновод Корней Вавилыч.

Захлестнуло ветром, снежными брызгами, секло лицо, звенело в ушах.

А как оборвалось сердце Мокейки, когда, сбитый с дороги в снег, Соловко отстал и лицо стали жечь комья, хлеставшие из-под копыт скакавших впереди лошадей.

Не своим голосом, пронзительно-дико крикнул Мокейка, сжав коленками горячего скакуна. И точно крылья выросли вдруг и у Соловка и у Мокейки.

Не видел, как «облетел» Соловко шедших впереди лошадей, с пригнувшимися к их шеям седоками. Видел только, как все ближе и ближе словно мчалась навстречу толпа. Уже рядом с финишем, на чистом, как стекло, выдуве льда, с визгом отлетела с ноги Соловка подкова. В тот же миг Мокейка тихо-тихо поплыл куда-то, точно по воде понесло его.

А потом, весь перевязанный, лежал в кухне, на кухаркиной постели, и Митриевна, молодая, здоровая солдатка, работница Ляпуновых, сидела у его изголовья и смотрела на него большими ласковыми глазами. Управится вечером по дому, коров подоит, перепустит молоко на сепараторе и подсядет близко-близко. А то наклонится над ним и гладит мохнатую черную голову и с теплым бабьим участием смотрит, как никогда и мать-то на него не смотрела…

— Больно, поди, Мокеюшка? Рука-то срастается ли? — говорила она, и Мокейка хотел бы, чтобы сидела она около него долго-долго, чтобы рука его не поправлялась вовсе…

К утру Мокей решил везти Зотика домой на заимку.

— Пусть их хватают. Всю жизнь эдак вот маешься, а не цветешь. Брошу все — и пусть тут мою добычу захватывает Анемподистишка: ему всегда больше всех надо…

— Эка беда-то, беда-то какая, вседержитель праведный! Не умер бы парненочка, оборони господь, — стонал Анемподист Вонифатьич и тут же заговаривал с зятем Маерчиком, советовал ему пойти по самым крутологим, утесистым, неудобным для промысла местам Щебенюшихинского белка: — К Елбану, к Елбану, Зиновеюшка, ступай, шибко раньше бельчонка держалась там, а я уж по-стариковски, по-стариковски, с господней помощью… Уж как-нибудь тут по гривке што-ништо пособираю угодничкам на свечки. А ты, Мокеюшка, доставь уж ребятеночка домой. Зачтется этот труд-то, ой зачтется на том свете! Бог-то тебе не Микитка: все видит, все зачтет…

— Убирайся ты к дьяволу, суеслов! — закричал Мокей. Острорылая фигурка плакавшегося над Зотиком Анемподиста была противна. Хотелось подойти к нему и ударить кулаком по тонким мокрым губам.

— Путь добрый, Мокеюшка, поди-ка со господом, потрудись бога для, — не удержался Анемподист, закидывая за плечи дробовик.

Маерчик и этого не сказал, а, надев лыжи, как-то врастопырку, по-лягушечьи, задергал кривыми, короткими ногами.

Мокей скинул свой зипун и стал натягивать его поверх Зотикова. Зотик открыл глаза и не мигая уставился на Мокея. Черные от жара губы мальчика вздрагивали.

— Совсем раскис парнишка, — решил Мокей, запахивая полы огромного зипуна и подпоясывая Зотика своим ремнем. Он вынес больного, уложил на подстеленные поверх лыж пихтовые лапы и перевязал крест-накрест.

— Так-то вот надежней будет, — вздрагивая от холода, разговаривал сам с собой Мокей: он остался в одной холщовой рубахе, и, пока не тронулся в путь, его порядочно прознобило.

Мокей закинул через плечо лямку:

— Благослови, господи!

Бойка затрусил сзади.

Долго нырял Мокей с увала на увал, пока не выбрался на набитую дорогу.

Тут он прибавил шагу. К вечеру показались дома Козлушки.

На краю заимки Мокея остановила вдова Митриевна, шедшая к реке с ведрами: