Ефим Пермитин - Три поколения

— Что я могу в этом деле, тятенька? Какая баба советчица! Вдовье уж, видно, дело — слезы лить да рубахи мыть… Сами уж как-нибудь решайте.

Феклиста утерла заблестевшие глаза.

— А я так думаю: ладное ведь дело-то затевают… Крутил, вертел, и так и эдак раскидывал, вспотел даже, а выходит, куда ни кинь — везде клин. Главное, малосильны ребята поодиночке жить, а положенья трудная приходит. Куда трудней, чем в те поры, когда старики забегали в эти края. Уж на что отменные богатыри были, а и то артелью тайгу под жительство расчищали, и покосы раскашивали, и избы рубили. Да взять артелью хотя бы поскотину городить или дорогу править — совсем другая успешность, если лад в людях. Дай-то им бог согласу, ребятенки они все добрые, смирные.

Дед Наум истово перекрестился.

Дорога на сизевскую мельницу шла по узкой речной долине у самого берега. Внизу ходили волны, широким водоворотом, чернели омуты, а над головой по высоким обрывам лепились пихты, вонзившись острыми вершинами в небо.

Дед Наум и ребята медленно поднимались по крутику. Зотик и Митя несли удочки. Через плечо у каждого была повешена холщовая сумка для рыбы.

Перевалив увал, снова спустились в приречную долину. Мягкая долинка заросла дымчатой от росы уремой. В цветущей черемухе куковали кукушки, стонали лесные голуби. Эхо вторило голосам, наполняя урему сплошным гудом. На побледневшем небе тонкий серп накренившегося месяца с каждой минутой бледнел и таял, как леденец.

Ребята не знали, с чего начать разговор с дедом насчет артели. Полушутливые намеки Феклисты и самого деда сбили их с толку. А Наум Сысоич тоже молчал и только изредка улыбался своим думам: «Стыдятся».

— Ну, так как, молодцы, артель, что ли, затеваете? — не утерпел наконец старик и оглянулся на Митю.

Митя вздрогнул, но тотчас же оправился. В голосе деда Наума не было ни насмешки, ни злобы.

— А куда податься, как не в артель! — твердо ответил Митя.

— И я говорю, что некуда. Доброе, доброе дело затеяли, сынки…

Митя и Зотик, не ожидавшие такой легкой победы, в первую минуту даже растерялись.

— Ум у тебя золотой, Митьша, даром что ростом с вершок, а уж — мужику впору. Но только ты, Митенька, не торопись, не торопись на гору. Я хочу обделать все так, чтоб и комар носа не подточил. Дело мы затеваем большое, правильное и полюбовное. Главное, полюбовное… — Последнее слово Наум Сысоич произнес дважды и оба раза особенно значительно. — В артель если да с принуждением, — продолжал он, — или там с неохотой — лучше и не ходи. Человек не конь, кнутом не подстегнешь… Сам рассуди. Сегодня какой день?

— Пятница, — ответил за Митю Зотик.

— Ну вот, а пятница что ни на есть самый тяжелый день. Завтра суббота — банный день. Послезавтра воскресенье — божий день, и о душе в этот день думают. А вот понедельник — другое дело. Вот в понедельник мы и возьмемся за бабочек. Перво-наперво я Мартемьяниху сосватаю. А там вместе с ней к Вавилкиной матери подъедем. А когда и это дельце обстряпаем, ну, тогда и к этому медведушке… к Мокею можно подсыпаться… — Дед Наум улыбнулся каким-то своим мыслям. — Вторительно скажу: ум у тебя доброму-доброму мужику впору. Я-то, старый дурак, и так и эдак кумекал о ребячьей жизни, а ты вот сразу — артель, и как в клин ударил. Потому мир — сила, миром и лесину без топора повалишь. Но хватит об этом. В другой раз наговоримся. Вон уж из-за белка солнышко горбушку кажет. И крутики проехали. Самые харюзиные места начинаются. Идите-ка с богом.

Мите очень хотелось еще поговорить с дедом, но действительно подошло время лова, и он побежал вслед за Зотиком.

Зотик размотал волосяную лесу, надел на удочку извивающегося червя, несколько раз плюнул на него и закинул лесу в пенистую стрежь. Лесу несло и тихо закружило в омуте. Зотик, приподняв удилище, сделал легкое движение в сторону. Резкий рывок из пучины омута — и подсеченный неуловимо быстрым движением крупный хариус шлепнулся на траву.

Оглянувшись на подходившего к берегу Митю, Зотик торопливо замахал ему рукой.

— Нагнись, за камни хоронись: видишь, тень на воду падает, — прошептал он, не спуская глаз с удочки.

Лесу опять рвануло, и опять, блеснув на солнце чешуей, крупная рыба упала в траву.

— К другому омуту побежим!

Зотик прихватил крючок и выскочил из-под берега на луговину.

— Молодой месяц — харюзу самый клев!

Новые дела вскружили голову, и Митя забыл о портфеле с корреспонденцией и учетными карточками. Только Амоска, верный своему слову, терпеливо вел неослабное наблюдение за дуплистой пихтой.

— Их, брат, девять, да Анемподистишка, да кержонка Фотевна на придачу, а я один. Только недогляди — и Митькой звали. А они так и шьют, так и шьют, — докладывал он Мите.

— На тебя, Амосша, вся надежда. Сам видишь, закрутились…

— Пригодился, видно, и Амоска… А попервости-то куда тебе!

Уговорить баб дед Наум взялся сам лично.

— Баба — она не уму, Митенька, не рассуждению в таких делах, а годам да бороде доверяет больше.

После рыбалки, задним числом, Митя решил написать протокол организационного собрания артели. В протокол он занес подробно не только свой доклад и прения, но даже и реплики Амоски. Протокол получился большой и интересный. Потом Мите захотелось записать все события, мелькнувшие в Козлушке. Он сшил тетрадь и задумался, какое название дать записям.

«Краткая история организации первой молодежной Алтайско-Козлушанской сельскохозяйственной и охотничье-рыбацкой промысловой артели, возникшей 7 мая 1927 года», — написал он на обложке тетради. Название понравилось ему, и он уже хотел было подробно переписать в нее организационный протокол, но потом вспомнил об убитом медведе, об истории с когтями, о корреспонденции в газету и вырвал первую страницу.

«Дневник организатора артели Димитрия Шершнева и его похождения с момента встречи с медведем», — написал снова он. Понравилось больше.

«Дневник организатора Димитрия Шершнева»… Это тебе не краткая история там какая-то! Кому будет интересно заглядывать через сто лет во всякие там краткие истории?»

Мите почему-то казалось, что дневник, в который он подробно станет записывать все случившееся с ним, обязательно будут читать не ранее как через сто лет и, читая, все будут удивляться его необыкновенному уму, жизни, работе, смелости.

Мысль эта так крепко засела в голову, что он уже представлял себе и удивленные лица своих будущих читателей и, главное, грусть их об утраченном великом человеке Димитрии Шершневе.

К заглавию на обложке вверху Митя решил прибавить лозунг: «Незаметные борцы — строители социализма — нисколько не менее заметных».

В первый же вечер Митя исписал половину тетради.