Михаил Мохов - Вторник, четверг и суббота

Мы созвонились с художником областной газеты, послали ему набросок, и вскоре пришел по почте пакетик с цинковым клише. Называлось это «Малопочетный бюрократический знак».

Пресс–папье. К нему на двух цепочках подвешен срез дубового пня с годовыми кольцами. На срезе изображен по плечи плотный лысый человек с головой, вросшей в эти самые плечи. Он изображен к нам спиной, он неприязненно косится через плечо, а по краю среза идет надпись: «Отстаньте от меня!»

Четверг был днем Елохина. В этот день регулярно, каждую неделю, выходила полоса писем читателей под общим заголовком «Макарьино, редакции», с очередной беседой Елохина «Напишу–ка я в газету…» В четверг и появилось в полосе писем изображение Малопочетного знака вместе с ехидно составленным «Положением о награждении» и списком ближайших кандидатов: директор леспромхоза, главный врач районной больницы, заведующая швейным ателье. Было указано, кто из них сколько недель или месяцев не отвечает на запрос.

Мы с Колей никак не думали, что наша немудрящая выдумка произведет такой эффект. На третий день, как по команде, посыпались ответы от всех поименованных лиц. Встревоженный басок директора комбината бытового обслуживания говорил в телефон:

— Вы вот чего, ребята. Вы погодите два денька. Новые точки открываем, замотались совсем. Через два денька разберусь я с этой историей и дам ответ. Верите — никак не управиться.

Только раз и побывал в печатной машине Малопочетный знак, только раз и мазанули клише липкой типографской краской. Награждать так и не пришлось никого. И мы с Колей смотрели друг на друга с какой–то новой привязанностью. Он вошел во вкус и не давал мне ни отдыху, ни сроку. Даже стишки заставлял сочинять. И я послушно обращался через газету к очередному начальнику:

Строй тротуар, покуда сушь!

Дни осени все ближе.

Немало неповинных душ

В осенней тонет жиже!

Кажется, что–то подобное я уже сочинял когда–то. Вообще, газета в сельском районе неизбежно повторяет себя, ходит по кругу, называемому хозяйственным годом. Ну, не по кругу, так по спирали. Отзвенели новогодние куранты — и пошла писать районка, и всем в редакции известно, когда про что писать. Зимой — о снегозадержании и сдаче скота на мясо. Весной — разумеется, о посевной. Летом — об уходе за посевами, культурных пастбищах, подъеме зяби. Осенью — об уборочной, переходе скота в стойла. А там, глядишь, опять зима, итоги хозяйственного года. И снова бьют куранты, начинай сначала. Прибавляется в районе специалистов, техники, сортовых семян, удобрений, сложнее становятся задачи, мощнее хозяйственные мускулы, но все так же вслед за зимой приходит весна, а за летом — осень.

Хлопоты над полосой писем сблизили нас с Блохиным, а тут его Гришке исполнилось полтора года — дата не столь круглая, чтобы созывать родню, но вполне достаточный повод, чтобы пригласить меня в гости на пирог–рыбник.

На верхушке макарьинской горы недавно выросли два длинных стандартных дома, по двенадцати квартир. В одном из них и жил Елохин. Окно кухни выходило на зады, на дровяные сараи, зато из обеих комнат открывался вид на крыши Макарьина, лежавшие в зелени деревьев, как в ручье камни лежат среди зеленых водорослей, на крутой поворот реки, на дальние лесные холмы, где зеленое переходило в синее.

У открытого окна и был накрыт стол.

Виновник торжества, наполовину белобрысый, наполовину рыжеватый, с голубыми глазами навыкате, был усажен на кровать и снабжен игрушками. Стоило на него взглянуть, как он сжимал кулачки и угрожающе выпячивал нижнюю губу, «делал силача», хотя поглядывал при этом добродушно и весело. Гостю полагалось пугаться. Беседе этот веселый малый не мешал. Пятилетняя девочка стирала в углу комнаты что–то кукольное, а потом залезла на кровать к брату и, лежа на спине, задрав смуглую ножку, согнутую в коленке, обвязывала коленку платочком и что–то ей шептала — играла в дочку.

На Шуру, жену Блохина, я только взглянул — и как будто век был с ней знаком. Таких женщин немало на Севере. Я заметил и знакомый жест: еще не разобрав, о чем заговорил собеседник, легонько махнуть на него рукой, словно заранее отметая лишнее, суету. Это могло бы показаться обидным, если бы не выражение отрешенности от себя. Нет своего самолюбия, не заденешь и чужое. Даже торопясь, Шура никогда не суетилась. Она ничему не удивлялась, и если бы вместо меня вошел генерал в полной парадной форме, Шура так же спокойно подвинула бы ему стул. Генерал так генерал. Она знала что–то такое о себе, о муже, о детях, о синих холмах за окном, перед чем все остальное не много значило.

Мы выпили по первой, за Гришкино здоровье, под соленые рыжики. Потом по второй, за здоровье Шуры, под пирог–рыбник. Он был великолепен, с темно–коричневой спелой верхней коркой. С первого куска я расхвалил пирог, и Шура опять махнула на меня рукой. Потом я распробовал и изумился:

— Шура! Свежий палтус! Где вы достали?

— Представь себе, что в магазине. — Елохин уже сидел с расстегнутым воротом рубахи, слегка вспотев от питья и усердной еды. — Людей надо либо ругать, либо хвалить, кому что на пользу. Похвалили мы в газете райпотребсоюз, Гаврилу Ивановича, и напало на мужика такое старание, что диву даешься. Пиво завез. Сто лет его в Макарьине не видели! Знаешь, другой раз гляжу я на наших торгашей, и руки чешутся. Так бы и бросился в торговлю. Ведь и рыба есть на базах, и вагоны–холодильники имеются. Закажи, пробей, и будет Макарьино есть палтус. Так ведь нет же!

Мы с Блохиным дружно расправлялись с пирогом и так же дружно от него отвалились.

— Перекур, — объявил хозяин и встал из–за стола.

Мы вышли на лестницу и двинулись во двор. Тут произошла маленькая заминка. На крыльце я столкнулся с незнакомым грузным человеком, седым, с красной шеей. Окинув нас взглядом, полным брезгливой неприязни, даже вражды, человек вошел в подъезд, бережно неся миску, полную парниковых огурцов.

— Что за дядечка? — поинтересовался я, когда мы уселись на бревнышко возле елохинского сарая.

— Сосед. — Елохин затянулся и прищурил глаз. — Что, заметил что–нибудь? Холкин его фамилия, Иван Аверьянович, бывший начальник стройучастка. Бывший — по моей милости. Ну да, да. Липовые процентовки, и так далее. Он, когда почуял, откуда ветер дует, приходил ко мне как–то вечерком. Намекал, что надо бы ему доработать до пенсии. Квартиру предлагал отделать на любой фасон.

— Ну?

— Что — ну? — Елохин коротко и пристально глянул на меня. — С того вечера у нас вражда хуже, чем на Корсике. Это тебе не столичная газета. Оттуда корреспондент приезжает, как святой. Побыл, уехал, а потом напишет — издали. И с теми, о ком писал, скорее всего уже не встретится. А тут и до заметки, и после нее живешь рядышком с тем, кого задел. Еще и огороды соседние. Весь ты на виду, все о тебе известно — и где ты лишнюю стопку выпил, и какого цвета твои исподние, поскольку твоя жена их на улице развешивает. Вон, крышу на редакции с весны перекрыть не можем. Не дает потребсоюз шифера — не завезли, мол. Всё они завезли, не бойся. А вот зачем мы их раздраконили прошлой осенью, перед сессией райсовета по торговле, вот чего не могут забыть. Разве что теперь, когда Гаврилу Ивановича добром помянули, — оттает мужик, даст шифер. Так и живем.